2-ая Уральская индустриальная биеннале современного искусства • каталог

main project

Прибытие к «Точке духа». Марсоход Opportunity. Фото: NASA/JPL-Caltech/ Cornell/ASU Arrival at “Spirit Point” by Mars Rover Opportunity Photo: NASA/ JPL-Caltech/Cornell/ASU

Спрашивается „почему?“, и ответ: потому, что окру- жение враждебно. Взгляд есть орудие приспособле- ния к окружающей среде, которая остается враж- дебной, как бы хорошо к ней ни приспособиться. Враждебность окружения растёт пропорционально длительности твоего в нём присутствия, причем речь не только о стариках. Короче, глаз ищет безопасно- сти. Этим объясняется пристрастие глаза к искусству вообще и к венецианскому в частности. Этим объяс- няется тяга глаза к красоте, как и само ее существова- ние. Ибо красота утешает, поскольку она безопасна. Она не грозит убить, не причиняет боли». И этот выход в гармонию снимает прежний страх перед миром, обрушивающимся на челове- ка через зрение, страх, который у раннего Бродско- го лучше всего был сформулирован в «Новых стан- сах к Августе»: «Вот я стою в распахнутом пальто, и мир течет в глаза сквозь решето, сквозь решето не- пониманья». Он помогает выстроить свои отноше- ния с ситуацией изгнания, которое также осмысляет- ся в визуальных категориях: «Ибо отъезд есть ссылка глаза в провинцию прочих чувств; в лучшем случае, в расселины и в расщелины мозга. Ибо глаз отождест- вляет себя не с телом, а с объектом своего внимания. И для глаза, по соображениям чисто оптическим, отъезд означает не расставание тела с городом, а про- щание города со зрачком. Так и удаление того, кого любишь, особенно постепенное, вызывает грусть, не- зависимо от того, кто именно и по каким причинам реально движется» (Fondamenta Degli Incurabili). Здесь выход, которого ранний Бродский не мог найти. В его стихах шестидесятых годов мир, как хаос визуальных стимулов, не просто обрушивается

art and general and Venetian art in particular. That ex- plains the eye‘s appetite for beauty, as well as beau- ty‘s own existence. For beauty is solace, since beauty is safe. It doesn‘tgreaten you with murder or make you sick.” And that exit into harmony reduces the former fear of the world that crashes in on one through the portal of sight—that fear that in early Brodsky is best formu- lated in “New Stanzas to Augusta”: “Here in an unbut- toned coat I stand,/ And through a sieve let th’world into my eyes /—uncomprehending sieve”. That helps to come to grips with the exile, which is also apprehend- ed in visual terms: «For leaving is a banishment of the eye to the provinces of the other senses; at best, to the crevices anв crevasses of the brain. For the eye identi- fies itself not with the body it belongs to but with the object of its attention. And to the eye, for purely optical reasons, departure is not the body leaving the city but the city abandoning the pupil. Likewise, disappearance of the beloved, especially a gradual one, causes grief no matter who, and for what peripatetic reason, is actual- ly in motion” (“The Watermark”). Here is the way out that early Brodsky was not able to find. In his poetry of the 1960s, the world, like a cha- os of visual stimuli, not simply crashes in on the observ- er with an unstoppable sensory torrent. Opposite traf- fic takes place, and objects themselves seem, as it were, to sprout through with human sight. This situation is unsettlingly material—in one poem we see a picture of trees that grow out of the eyes of the viewer and groping- ly explore surrounding objects with their branches:

43