Советский модернизм

ное положение. Многое, казавшееся поначалу разумным, вскоре обер- нулось противоположной крайностью, никак не способствующей успеху дела. Власти разных уровней и архитектурные чиновники, действующие по принципу «заставь дурака Богу молиться, он и лоб расшибет», довели типизацию до того, что даже крупные общественные здания, строящиеся однажды в десятилетие, и те строились по типовым проектам. И в том числе московские рестораны на 400 мест. О жилище и говорить нечего. Мало того – любое изменение такого проекта каралось административным взысканием. К тому же, в первые годы перестройки по всей стране была принята единая этажность жилых зданий – пять и никак не больше. А когда на своем III съезде архитек- торы выступили за расширение градостроительной палитры, за раз- нообразие типов домов, их объема и этажности, высокопоставленный партийный чиновник, курирующий архитектурно-строительную сферу, отверг все претензии, сказав в назидание следующее: «Обходятся же писатели всего тридцатью двумя буквами. И этого хватило Толстому для «Войны и мира»! А у композиторов – у тех и вовсе семь нот! А пишут что? Симфонии!». Контроль за архитектором ужесточился настолько, что специальные комиссии занимались согласованием применения дорогих отделочных материалов – естественного камня, дерева твердых пород и тому подобного. Все это было в дефиците. Ограничивалось также применение металла, алюминия и т.д. Не меньший контроль был и за соблюдением всяческих нормативов – за числом квадратных и кубиче- ских метров в зданиях. Может быть, именно по этой причине появились отдельно стоящие формы, призванные служить эстетическому образу постройки, ибо они не нормировались никакими установлениями. Надо сказать и то, что в представлении многих властных персон, хрущеская директива послужила отлучению архитектуры от сферы искусств. В понимании чиновника искусство и «излишества» стали синонимами. Раз им приказано покончить с «излишествами», стало быть, надо кончать и с искусством. И только, опираясь на идеологическое содержание, (это было убедительным аргументом), архитектор мог привлечь к работе художника и скульптора, которые способствовали художественному обогащению объекта. Впрочем, только в тех случаях, когда появление такого произведения было композиционно подготовлено. В других оно

the architects’ work. As the Russian saying goes: “Ask a fool to pray, and he will break his forehead.” This rigidity led construction to the point that even one-of-kind public buildings, such as a rare four-hundred-seat Moscow restaurant, were to be standardized, not custom-designed. Residential construction was made even more stringent – any deviation from an approved, standard design was to be punished by administrative penalties. In the first years of this purported perestroika, for example, a common number of floors was approved for all residential buildings: five, and not a single floor more. When, at their third congress, the architects tried to enrich their archi- tectural palette in regard to diversification of this building type, including the number of permitted floors, one high-ranking party bureaucrat who oversaw the architectural and construction industries condemned all of their ideas, offering his own exhortation: “Our writers use only thirty-two letters, and this was enough for Leo Tolstoy to write his War and Peace ! And composers – they have just seven notes! But what powerful compositions! Symphonies!” 3 Control of what was possible in architecture was so strict that special com- mittees were formed to evaluate requests for the use of expensive finishes such as natural stone, hardwoods, and so on. Restrictions were also put on the use of metal, aluminum, and the like. All of these were at a deficit. Maximum square feet and cubic volume were also controlled. Perhaps this was the reason architects preferred to design freestanding building forms, which together provided an aesthetic image of overall building composition unspecified by such norms and regulations. It must be emphasized that many powerful personalities immediately understood that Khrushchev’s directive was the call for extracting architecture from the realm of art. In the opinion of these Soviet bureaucrats, art and excess had now become synonymous. Ordering architects to end superfluity often literally meant the end of art. And only by relying on the argument of ideological substance – always a pow- erful persuader – could the architect invite an artist to his or her team who would contribute to the aesthetic enrichment of the project, but, even then, only in cases when the need for such work was required by the architectural composition. In the final assessment, however, the absence of architecture cannot be compensated for by the presence of art. One last change was cemented by Khrushchev’s directive – the new leading role of the builder or contractor in the entire process of design and construction.

16