слепом, первозданном порыве швырнуло ее к мужчине. Но для нее в этом взрыве женского
начала было нечто большее — глубочайшее переживание себя как человека, сосредоточенное в
эротических сферах, потому что она была женщиной.
Мистическая карма, бросавшая повсюду свои зеркальные отсветы, внезапной вспышкой
высветила ее сокровенное «я».
Годами события и переживания властвовали ею, не давая ни минуты покоя. Как во сне, она
едва ли не смиренно покорялась их власти. И вот теперь наивысшая точка была позади, Гэм
прочувствовала свою человеческую природу. И знала, что это останется с нею навсегда.
Испытание свершилось. Пора в обратную дорогу. От пестрого многообразия путь привел ее
к единству в себе самой и теперь вновь повернул к многообразию, к непостижному, заманчиво-
авантюрному впереди, к жизни, которая всегда и везде имела облик мужчины.
Светало. С палубы донеслись невнятные голоса. Кинсли поднялся наверх. Матросы
сгрудились вокруг рулевого. Увидев Кинсли, тот направил на него револьвер и сказал: ни с
места, иначе конец. Увольнение он должен отменить. Они-то в чем виноваты? Для гарантии
Кинсли выплатит всем жалованье за три месяца вперед. Протест бесполезен. Они в открытом
море.
Кинсли пристально посмотрел на рулевого. Тот смешался и опустил оружие.
— Стреляй! — сказал Кинсли, шагнул к нему и отобрал револьвер. Матросы попятились.
Минуту-другую Кинсли молчал, потом вспомнил о причине инцидента и почти с грустью
бросил: — Можешь остаться.
Гэм все это слышала. Но когда увидела Кинсли рядом, безмолвного и добродушного,
неожиданно подумала: неужели все кончено? По-прежнему ли он понимает ее? Что-то встало
между ними, но она не знала, от кого это шло. Это был не упрек, не обвинение. Сам Кинсли.
Под вечер, когда она вышла на палубу, рулевой ухмыльнулся ей в лицо. Она не знала
почему, но догадалась, вспомнив утреннюю сцену, и свистом подозвала легавого пса Кинсли,
который принес ей плетку. На обратном пути она снова увидела наглую ухмылку. И наотмашь
хлестнула плеткой по этой физиономии.
