Направляясь вместе с горбуньей к дому, Гэм очутилась в зарослях канн, прямо-таки
сладострастно красивых и необычайных по форме. Рядом росли еще какие-то цветы, с
лепестками, похожими на бледное мясо, а в этих порочных уродливых выростах нежданно-
негаданно открывался сумрачный провал, где среди ворсистых складок мучились пойманные
насекомые. По соседству виднелись серьезные белые цветы с крестовидными чашечками,
названные в честь страстей Господних — страстоцветами.
Точно бледные ангелы, по дому порой, не глядя по сторонам, проходили мальчики с
накрашенными губами. Ступали они неслышно. Это были метисы с примесью индейской крови,
исполненные болезненным очарованием людей, отмеченных смертью. В одной из комнат какая-
то дебелая особа расчесывала волосы, гривой спадавшие на мясистые плечи. Она чуть повернула
голову к пришелице, искоса взглянула на нее и облизала губы. Что-то безмерно вульгарное было
в этом заурядном татарском лице. Руки вялые, мягкие, с толстыми жгутами вен, словно бы
изведавшие все пороки мира…
Гэм хотелось выйти за ворота парка. Но она чувствовала, что ее держат за локоть, и видела
обок лицо горбуньи, искаженное безумным страхом.
— Ты должна остаться, — прошептали серые губы.
Гэм сама не знала, почему осталась. Не думая ни о чем, она повернула обратно. После обеда
играла с ангорскими кошками и слушала сказки горбуньи, в которых речь неизменно шла о
любви, а конец всегда был счастливый. Время от времени мимо проходила шлюха, на миг
останавливалась перед Гэм, разглядывала ее и шла дальше.
На подоконнике сидела ручная обезьянка, ее пальцы были унизаны кольцами; когда
горбунья что-то шепнула Гэм, обезьянка медленно обернулась. Горбунья тотчас умолкла и
побелела, как мел. А когда обезьянка убралась из комнаты, она сказала, что этой зверюшки тут
все побаиваются; вульгарная особа, которая давеча прошла по комнате, уверена, что она обо
всем доносит хозяину. И когда обезьянка опять сунулась было в комнату, Гэм прогнала ее,
забросав книгами и подушками.
Креол пробыл в отлучке целый день. Гэм посмеивалась над этой наивной уловкой.
Слоняясь по дому, она имела возможность оценить его вкус. Все комнаты увешаны коврами.
Марокканские паласы и персидские храмовые дорожки висели рядом с истертыми турецкими и
арабскими коврами редкостных узоров и изумительной работы.
Пронзительный крик острым клинком вторгся в сновидения Гэм. Она вскочила в постели, а
потом сидела, дрожа и слушая бешеный стук крови в ушах; мало-помалу она успокоилась,
внушив себе, что это был страшный сон. Но внезапно крик повторился, громче, выше,
исступленнее, точно был исторгнут в ужасной, смертельной опасности. Гэм бросилась к двери,
застучала, не смея открыть, застучала кулаками, закричала — и вдруг услышала шелестящий
шепот горбуньи; тотчас отворила, засыпала служанку бессвязными вопросами, затормошила за
плечи. Наконец та поняла.
— Это Мэри, у нее опять припадок.
Горбунья еще больше скрючилась, сунула руку за пазуху, вытащила гремящие четки и
начала перебирать их, шепча что-то в покорном страхе. Неожиданно хлопнула дверь — в синей
ночной рубахе мимо промчался креол, метнул в комнату злобный взгляд и взбежал вверх по
лестнице. Когда там открылась дверь, крик, как бы разбухая, волной ужаса прокатился по дому,
и тотчас опять стал глуше, потому что дверь закрылась, затем донеслись шлепки, удары, целый
град ударов, жалобное хныканье, слабеющее, замирающее, вздох, долгий, протяжный,
исполненный мучительного наслаждения, глубокий и жуткий,
— все исчезло перед этим стоном, который взломал стены, и поднялась ночь, черное
видение…
