отстаивал свои права перед упомянутым директором Кестером, эльзасцем. Ситуация была
весьма волнительная, Кестер даже кулаком по столу треснул, но в конце концов одобрительно
похлопал Фреда по плечу.
Гэм слушала, как его слова монотонно падают в полуденную тишину. Она прекрасно
понимала: это всего лишь пошлая болтовня — но ведь, наверное, у нее тоже есть свое
оправдание? И она так под стать прохладному настрою вокруг. Все каким-то образом находило
свое оправдание и свое место. Отчего же не послушать и рассказ о директоре Кестере и
господине Бертене, который, по слухам, водил шашни с кестеровской женой? Ведь слушала же
она остроумный спич у индийского вице-короля, в обществе Мюррея и Сандена, а это разве
хуже? Как ничтожны, по сути, все слова. Люди просто драпируют ими безразличие друг к
другу… и не все ли равно, чем заниматься — втискивать бесформенные чувства в ракушки
понятий или рассуждать о пишбарышне Иде. Как красив белый хлеб на глиняной крестьянской
тарелке, как крошится он в ладони, благоухая спелой пшеницей и сытностью. Вот бы и нам
стать хлебом и встопорщенными курами, что копаются в земле на солнцепеке…
Тут Гэм слегка вздрогнула, подумав о том, что все, о чем говорил молодой человек рядом с
нею, не просто тема для разговора, а содержание его жизни. В этом была пленена вся его жизнь,
а он даже не чувствовал себя пленником, считал, что это совершенно нормальное состояние.
Директор Кестер был крайним пределом, дальше которого его мысли не простирались. Хотя
Фред не считал директора совершенством и даже критиковал его, но так или иначе воздействие
этого человека было доминантой его профессии, а профессия составляла доминанту его бытия.
Фред был профессией с малой толикой привычек и потребностей.
Вот он как раз положил руку с сигарой на стол. Рука была бледная, болезненная, и все-таки
под кожей розовато пульсировала кровь, как и в руке Гэм. Эти сходные, лежащие рядом руки
вели к плечам и дальше — ко лбам, под которыми дремали, жили полнейшее
взаимонепонимание и невозможность понимания, противостояли друг другу миры, совершенно
друг с другом не связанные, куда более чуждые, чем человеку — инстинктивные поступки
животного, куда более далекие друг от друга, чем любые созвездия, разделенные световыми
годами. И все же кровь, что питала эти руки, была столь одинаково красной, что никакой глаз не
обнаружит различий, и лежали они менее чем в пяди одна от другой и походили одна на другую
куда больше, нежели животные одного вида. Эти сходные руки на столе казались Гэм
исполненными небывало жуткого демонизма, безумной муки тяжкого непонимания, в
сравнении с которой все прочее на земле пустячная шутка и банальная второстепенная теория.
Для Гэм сейчас настало одно из тех мгновений, когда законы логики упраздняются.
Обратные связи с хранилищем ассоциаций закоротило, и, точно ребенок или обитатель другой
планеты, она очутилась в огромном чужом мире. Ни имен, ни названий — все вдруг исчезло, как
дым, размышляешь о слове «рука», а несущее понятие утрачено… язык чужой, незнакомый,
никогда прежде не слышанный… перед глазами у тебя нечто подвижное, разветвленное, с
прозрачными кончиками, внезапно стряхнувшее причинные связи — непостижимый знак в
неведомых обстоятельствах, выброшенный в трансцендентальный хаос по ту сторону вещей, —
но вот проводники вновь соединяются, имена и вещи мало-помалу вновь сопрягаются друг с
другом, и в испуге и задумчивости ты вновь удостовериваешься в этом, и от всего остается лишь
глубокое удивление, которое порой возвращается в самый нежданный момент, и в естественном
для человека опрометчивом стремлении придать ему значимость ты видишь в нем предвестье и
не без пользы обращаешься к философии.
Так Гэм постигла дистанцию между собою и этим молодым человеком, дистанцию не
духовную и не социальную, это было несущественно, а глубокую пропасть между двумя
живущими, тайну вечной чуждости, оковы мысленных законов, которые, хоть чуточку ослабнув,
