— Не упирайтесь, друг мой. Это не ваш стиль. Два дня назад вы были самовластны, как
этакий паша, теперь торгуетесь, как на базаре. Не будем тянуть время, нынче вечером мы едем в
Коломбо.
Креол как-то неопределенно шевельнул рукой и не ответил.
— Вы избегаете назвать причины. Почему? — продолжала Гэм. — Напускаете столько
туману, что выглядите чуть ли не банально.
На миг он задумался и решил схитрить:
— О, это просто любовь к маскировке, и только. Впрочем, противнику в таком случае
нужно понимать, что подобная любовь не стремится обмануть, она только женщина, наряд, и
больше ничего… «Почему» — вечно голый каркас. Есть же как-никак ступень, на которой
дозволены любые переодевания, любые маски, потому что все и так о них знают. Люди знают
друг друга и облекают то, что неминуемо произойдет, в легкую, изящную форму. Рококо и слова
— ничего больше; под ними уже стальные балки несущих импульсов. Но к чему фехтовать
фразами — вы же знаете, чего я хочу.
— Вы очень осторожны, однако осторожное рискует выдать себя. А где есть что выдавать,
есть и что скрывать. Я не люблю привязанностей. Будем веселее.
— Как вам угодно. Отбросим эмоции. Поднимем забрало: я привез вас сюда, потому что все
здесь — от обитателей и до букета цветов в вазе — проникнуто моей волей и на всем лежит мой
отпечаток. Разве я постоянно не говорю с вами через посредство этих моих поверенных? Через
мое раскинутое на этом уровне «я», которое действует на вас со всех сторон?
Гэм улыбнулась.
— Вы ловко раскрываетесь, не выпуская из рук свое дело, и умеете свести вничью сложную
партию.
Креол молчал. В дверь постучали. Горбунья принесла письма. Креол выхватил их у нее. Гэм
открыла было рот, но ничего не сказала. Как ловко он демонстрирует свои пороки, не говоря о
них, подумала она. Откинулась назад и стала смотреть, как он читает. В комнату прошмыгнула
обезьянка, и Гэм опять принялась бросать в нее книгами. Зверек оскалился, прыгнул хозяину на
плечо и зарычал. Креол повел плечами — обезьянка с визгом скатилась на пол. Он дал ей пинка,
швырнул письма в лицо горбунье, а затем совершенно спокойно повернулся к Гэм и холодно
произнес:
— В девять мы выезжаем, будьте готовы.
Горбунья печально собирала вещи и медленно, устало складывала на столик. Гэм стала
рядом, наблюдая за ее руками. Они словно бы жили собственной жизнью, спокойные,
самостоятельные; телесная неуклюжесть нежданно обернулась в них грацией и мягкостью.
Казалось, печальные глаза горбуньи видели все жалкое и убогое, от рождения умирающее подле
жизни. Сколько же страдания вдруг открылось в мире от этого горестного взгляда. Целые
полчища безутешных теней. Моря слез. Ведь в каждом из этих обиженных и растоптанных, как в
любом другом, бодрствовали и взывали к действию стремления и порывы.
В смятении Гэм наклонилась к темному пробору, от которого повеяло каким-то сильным
ароматом. Робко и ласково схватила эти руки, похожие на больные лица, и с облегчением
почувствовала, как тепло, текущее в ее жилах, проникает сквозь кожу горбуньи, оживляет ее.
Жарко вспыхнуло желание помочь
— и с губ слетело:
— Едемте со мной…
Веки горбуньи приподнялись, медленно, с усилием, точно роковой вопрос. Внезапно глаза
ее осветились, по бледным чертам пробежал мимолетный румянец. Она поспешно кивнула,
дрожащая, беспомощная рука выскользнула из ладони Гэм, горбунья нетвердо шагнула вперед —
