сидел у окна и с такой отрешенностью смотрел наружу, что не услышал, как она вошла. Голова
его поникла, глаза потерянно и серьезно смотрели в пространство, словно он думал о чем-то
тягостном. Гэм замерла и с загадочным выражением долго глядела на него. Сердце ее громко
стучало, она чувствовала приближение чего-то безымянного, в котором брезжило расставание,
оно надвигалось помимо воли и бросало тень впереди себя. Никогда она не любила Кинсли так
сильно, как сейчас, в этом приливе страха, любви и доброты, который, нахлынув, завладел ею и
заставил верить, что она никогда не сможет оставить этого человека, и все же был не чем иным,
как первым знаком грядущего расставания. Со слезами на глазах Гэм подошла к одинокой
фигуре, снова и снова повторяя молчаливому мужчине безмолвные слова своего сердца.
Волны шумно плескали в борта яхты. Гэм проснулась, ощупью поискала лампу. Звуки стали
громче. Она вскочила, прислушалась. Cквозь плеск воды глухо донеслись крики, потом
торопливые шаги на палубе. Она открыла дверь. Ухо резанул голос — металлический, гибкий,
звучный. Гэм остановилась, опустив голову, сраженная воспоминанием. В висках вдруг
застучала кровь, перекрывая плеск волн. Она бессильно прислонилась к стене и услышала, как
Кинсли что-то ответил, потом раздался топот бегущих ног, чуть позже что-то негромко
лязгнуло, звякнуло. И все стихло.
Гэм прошла дальше по коридору. В каюте Кинсли горел свет. За дверью слышался разговор.
И она поспешила обратно в каюту, схоронилась в глуши сна.
В иллюминатор вливался аромат соленой прохлады, корицы и цветов. Молодой матрос
сидел на корме, напевая душещипательную песню. Кинсли рассказал Гэм, что ночью у него был
гость, друг, которого она тоже знает, — Лавалетт. Ему нужно было срочно отплыть в Гонконг, а
вечером в клубе он случайно узнал, что в порту стоит яхта Кинсли. Поскольку у его слуги-
тамила была очень болезненная рана, Лавалетт не хотел брать юношу с собой и решил
попросить, чтобы Кинсли поместил раненого на несколько дней у себя и присмотрел за ним,
пока он, Лавалетт, не вернется. До исхода ночи Лавалетт уехал.
Слуга оказался хрупким тамильским юношей с оливковым, на удивление светлым лицом и
узкими руками. На лбу у него была неглубокая, но широкая рана, доходившая до виска. Слабым
голосом он ответил на вопросы Гэм и показал ей шкатулку с индийским бальзамом, который
нужно было втирать в спину. Этот бальзам дал его господину кандийский лама. И господин
сказал, что от этого он выздоровеет.
— Ты веришь, что это поможет?
На крикетной площадке в Коломбо Гэм представили некоего креола. Лунки ногтей у него
были темные; на пальце мерцал крупный опал. Гэм показалось, что она где-то видела этого
человека.
В обед какой-то бабу1 принес в клуб весть, что приехал цирк, и вечером все решили пойти
на представление.
Индийцы густой толпой осаждали шатер, пытаясь правдами и неправдами пролезть внутрь.
Служители беспощадно извлекали их из-под брезента и палками гнали прочь.
По длительности программа была западная. Местное население принимало во всем
живейшее участие и в паузах шумно обсуждало увиденное. Когда дряхлый лев неожиданно
зарычал и сделал несколько шагов к барьеру манежа, в передних рядах возникла паника; лишь
какой-то старик остался на своем месте, одинокий и спокойный. Лев оперся лапами на барьер,
глядя в орущую толпу. Потом, недовольно ворча, позволил себя отогнать.
Народ еще не успел угомониться, как снова поднялся шум, уже в другом месте. Во время
паники в электропроводке случилось короткое замыкание. От искры воспламенился клочок
парусины, который упал в кучку сена. Сено вспыхнуло как трут, и огонь перекинулся на бухту
смоленых канатов. Униформисты пытались циновками сбить пламя, но в результате только
