Казалось, эти люди так прочно стоят на ногах, что поколебать их совершенно невозможно.
Никакое, даже самое сильное впечатление не могло их поразить. Они бывали в Бенаресе и на
острове Бали, а говорили об этом словно о воскресном пикнике в загородном ресторане. Они
разъезжали по свету, но при этом как бы и не покидали своего дома и, гуляя по Иокогаме, на
самом деле находились в родном Оснабрюке или в Гааге. Необъяснимые чары ограждали их от
соблазнов чужбины. Они всегда оставались такими, какими были изначально и всегда. Ничто их
не трогало, не выбивало из предначертанной колеи; все и всегда соотносилось у них с
испытанными, хорошо знакомыми и понятными принципами, ведь в конце-то концов принцип
утилитарности приложим к чему угодно.
Гэм представляла жизнь невероятно огромным событием, которое может и раздавить ее, и
возвысить, и в самом деле возвысит и раздавит; она ничего не знала о нем и не ведала, только
чувствовала порой его мощь и колдовскую сладость. А для тех, других, жизнь была размеренной
рутиной, лишенной каких бы то ни было потрясений; потребности ее возводились в ранг «цели»
и благополучно удовлетворялись. Гэм очень хотелось узнать, чем объясняются такая косность и
подмена причины следствием. Для нее здесь был неведомый край мелочной недалекости —
какая же пуповина соединяла ее с этим другим? Кто эти люди? Надо непременно с ними
познакомиться.
В Марселе она сошла на берег и некоторое время никак не могла решить, куда поехать.
Потом выбрала Париж. Сняла квартирку в предместье, на узкой старинной улице с высокими
домами, населенными мелкими чиновниками и конторскими служащими.
Подлинное лицо этих улиц можно было увидеть лишь ранним утром. Днем они старательно
прятались под вуалью видимости, которая совершенно им не шла. А вот на рассвете жили трезво
и уныло, как им и положено. Тени тулились по углам, как печальные женщины, украдкой
забивались в закоулки от беспощадных глаз утра. В определенное время распахивались окна,
заспанные люди выглядывали из темных комнат — посмотреть, какая погода, а четверть часа
спустя хлопали двери парадных, и первые фигуры покидали дома. Ссутулясь шли по тротуарам, с
пустыми лицами, в которых не было даже досады. Когда ранними утрами Гэм, гуляя по улицам,
всматривалась в лица встречных, она неизменно обнаруживала именно эту, одну-единственную
черту — безучастность, лишь изредка оживляемую боязнью опоздать или тусклым отсветом
хорошего настроения.
Несколько раз утром у парадной Гэм столкнулась с каким-то невзрачным человеком. Под
мышкой у него была кожаная папка, пустая, только в одном месте что-то выпирало, — видимо,
завтрак. Вскоре он стал с нею здороваться, а еще через два дня завел разговор.
Он работал бухгалтером в крупной фирме и все свое время на службе посвящал цифрам,
длинным колонкам цифр. Гэм жила в том же доме, и потому повод для первого вопроса нашелся
с легкостью. Неделю спустя он предложил провести воскресенье вместе. У него было какое-то
имя. Но Гэм называла его Фредом, и он не возражал.
По торжественности, какой он обставил приглашение, Гэм поняла, сколь долгожданным и
любимым был этот день недели. Надеясь, что Фред раскроет свои человеческие качества, она
согласилась.
Он явился в особенном костюме, который носил наверняка только по таким дням, и
выглядел очень трогательно. Высокий воротничок придавал ему непривычный оттенок скромно-
беспомощной представительности. Он и перчатки прихватил, и тросточку на локоть подвесил.
День выдался погожий, за город устремилось множество народу. Транспорт был
переполнен предвкушающими отдых толпами, которые ехали на природу, они с громким шумом
занимали сидячие места и защищали свое на них право. Гэм в который раз удивилась, какая
масса энергии уходила на такие мелкие склоки. Если в этих пустячных стычках вы-плескивается
