шум отъезжающего автомобиля утонул в реве ненастья.
Проснувшись среди ночи, Гэм увидела за окном ясное небо. Гроза ушла. Луна висела над
парком, словно огромная латунная чаша, отражаясь в лужах на дорожках. Силуэты деревьев
замерли в неподвижности. В зелени вьющихся по стене дома растений шелестели тяжелые
капли, медленно стекая с одного листа на другой. Мраморный Нарцисс у пруда, наполовину
освещенный луною, меланхолично смотрел в водоем. Свет падал на левое его плечо и с игривой,
нежной лаской плескался вокруг, мягкий, беззвучный. А он стоял, погруженный в свои думы. И
улыбался.
— Не странно ли, — сказала Гэм маркизе д'Аржантейль, — что нашу жизнь определяют не
могучие и шумные события, а мелкие, почти незаметные. И опять-таки не взаимосвязанные
логически, а как бы подброшенные случайно — вот они-то и чреваты внезапным беспокойством
и новой дорогой. Такое ощущение, словно под этой будничной жизнью вершится еще какая-то
другая, тайная, и все наши представления о собственном бытии и развитии суть лишь нечаянная
параллель; в один прекрасный день тебя настигает рывок — и все знание опрокидывается…
Маркиза д'Аржантейль добродушно посмотрела на Гэм.
— Прекрасная, блистательная речь поэта на сцене не трогает так, как неведомый зов в
ночи, который отзвучит и стихнет, где-то далеко-далеко… Тысячами смыслов облекает его
фантазия… Он будоражит и наполняет сердце тоской, никакое изреченное слово с ним не
сравнится… Он проникает в кровь… в это темное, таинственное наследие, дарованное нам
природой, через которое она зовет… и определяет. Отклик пробуждается от случайного звука…
гудит и не смолкает… наперекор всем мысленным возражениям, всем желаниям… Ты можешь
называть его безрассудным… он все равно гудит, и заглушает все, и манит, и побеждает…
Последуйте этому зову… он не обманет…
— Да, — тихо сказала Гэм и улыбнулась, — разве я могу иначе…
Два дня спустя она покинула Париж. Но скоро опять вернулась. И уже вечером в Опере
вновь ощутила беспокойство. Допоздна сидела у окна в своей комнате. А через день села в
марсельский экспресс.
Не доезжая до Марселя Гэм сошла с поезда. Остановилась в провансальской деревушке у
простых людей, которые спали на высоких пестрых постелях. Проснувшись утром, она видела в
прорези ставен золотое сердечко юного дня; лучистая дорожка пронизывала сумрак комнаты и
упиралась в олеографию на стене, невероятно ярко высвечивая краски на груди Мадонны. Гэм
подставляла руку под этот луч и ладонью ловила день. Потом брала зеркало и играла солнечным
мячиком — волшебно сияющее сердечко плясало то на потолке, то на стенах. Наконец она
вставала на постели во весь рост, сбрасывала с плеч бретели ночной сорочки и, так и этак
подкладывая под ноги подушки, добивалась, чтобы сверкающий луч из прорези оконной ставни
упал туда, где билось ее сердце. Минута-другая, и кожа ощущала тепло, солнечное сердечко
сияло под левой грудью, а Гэм в порыве ликующего восторга спрыгивала с кровати и летала по
комнате в импровизированном танце сердец.
Однажды после обеда она поймала себя на грезах. И тогда снова отправилась в путь.
Хозяйский шпиц проводил ее до поезда и никак не хотел уходить. Она помахала ему из окна как
другу.
Пейзаж за окном вагона был залит солнцем. Серебристо-серые оливы шелестели на ветру,
лавры, пинии и бананы выстроились вдоль дороги, редкие одинокие пальмы навевали мысли о
Востоке, потом начался город — город, который весь гавань, и улица Каннебьер, и мешанина
народов. Гэм долго стояла на набережной, смотрела на море. Подле нее штабелями
громоздились чемоданы и палубные шезлонги. Поворотные краны мчали по воздуху мешки и
тюки, которые словно бы ничего не весили. У таможенных пристаней ссыпали в трюмы серу и
