Лавалетт выскочил из машины и прежде всего извинился, что не встретил Гэм у трапа. Она
не успела ничего сказать, а он продолжал: обстоятельства переменились; необходимо сегодня
же ехать дальше, в Сайгон. Выразив надежду, что Гэм не слишком утомлена, Лавалетт
предложил отвезти ее в свою гостиницу, где она сможет отдохнуть, а он тем временем уладит
дело с билетами и еще кое-какие мелочи. Слуга останется при ней и выполнит любую ее
просьбу.
Гэм осмотрелась и только теперь увидела в углу машины тамила, одновременно она
обратила внимание, что окна лимузина закрыты шторками — внутрь не заглянешь. Она не
сказала ни слова, но улыбнулась тамилу, который не сводил с нее сверкающих глаз и беззвучно
шевелил губами, потому что на темном лице взблескивали белые зубы.
Уличный шум проникал в закрытый автомобиль приглушенно. Потом и он утих, повеяло
покоем. Через несколько минут лимузин въехал в уединенный парк, в глубине которого
пряталась гостиница, и вскоре остановился у подъезда; Лавалетт перекинулся несколькими
словами с управляющим и дружески предложил Гэм руку.
— Скоро вы все поймете… Через два часа мы выезжаем…
Автомобиль покатил обратно по широкой аллее. Гэм секунду стояла в задумчивости; потом
ее взгляд упал на тамила, который тоже молча смотрел на нее. Стряхнув задумчивость, она
приказала ему заняться багажом. Тамил бесшумно исчез. Гэм прошла за управляющим в свои
комнаты.
Вскоре тамил вернулся, притащил чемоданы. Гэм подозвала его к себе. Он тотчас
подбежал. Она провела ладонью по его волосам и приподняла прядь на виске. На оливковой
коже белел аккуратный рубец. Юноша широко улыбнулся, осторожно потрогал шрам и кивнул,
сверкнув глазами. Гэм внезапно развеселилась, тряхнула его за плечи и бросила ему ключи,
чтобы он отпер чемоданы.
Мокрая, она вышла из ванной, в развевающемся халате, с мягкими полотенцами в руках.
Тамил долго растирал ее махровой тканью, пока кожа не высохла и не порозовела, а потом Гэм,
как кошка, нежилась под прикосновеньями маленьких смуглых рук, которые брызгали на нее
эссенциями из причудливых флаконов и бережно, мягко, круговыми движениями кончиков
пальцев массировали и разминали каждую мышцу.
Она еще выбирала белье, когда вернулся Лавалетт. Он замер на пороге, увидев Гэм, которая
сидела на корточках подле чемодана, склонясь над беспорядочным шелковым разноцветьем.
— Выберите аметистовый, — воскликнул он, — этот цвет оттенит живую бронзу кожи!
Гэм подхватила эти вещицы, швырнула вверх. Лавалетт подбежал, поймал шуршащий
комок, взмахнул пароходными билетами, которые держал в руке, завернул их в шелк и бросил
слуге, а тот с каким-то детским восторгом так и сжимал этот сверток, пока Лавалетт не сказал
ему несколько фраз на хинди и не забрал их.
— Давайте укладываться, — воскликнул он, — отъезд — самое прекрасное на свете… —
Он стоял рядом с Гэм и обращался к ней, все еще сидящей на полу. — Жизнь для отъезжающего
всегда приключение…
— Приключение, — спросила Гэм, — и не больше?
— Не меньше, — улыбнулся Лавалетт, — а самое прекрасное в женщине — позвоночник,
когда он гнется, как гибкий индейский лук, когда его позвонки так мягко, так изящно
проступают под натянутой кожей… когда он резко напруживается от стройной шеи вниз и вдоль
него возникают и углубляются узкие ямочки, а в них играют легкие тени, и свет омывает
спину…
Гэм скользнула в его объятия и ощутила на спине слабое тепло поддерживающей руки.
Откинулась назад, не выпуская из ладони скомканный шелк.
