— Есть слова, — сказал Лавалетт, — в сам?ом звуке которых заключены даль и отъезд…
Они чаруют всякий раз, когда их произносят… Вы только послушайте — Тимбукту… Легкий
первый слог и два глубоких «у», как все это трепещет, уже самим ритмом пробуждая желания и
раздвигая горизонты… Тимбукту… Или Гонконг… парные, созвучные слоги, что-то зыбкое,
полное ожидания… Гонконг… Эти названия одурманивают, вы только послушайте: Тимбукту
— как приглушенные негритянские тамтамы… Гонконг — как колокола пагод… Тимбукту…
Гон-конг…
Он отпустил Гэм, и она мягким движением скользнула к окну, присела на широкий
подоконник. За нею мерцал кобальтовый парус неба, тугой, безоблачный. Точно сладостное
обетование, рисовались на светлом фоне контуры ее головы, и грудь цветком поднималась над
дышащим торсом. Она обхватила руками колени и смотрела в комнату, лицо ее было в тени, и
сияние оконного проема пылало голубым огнем вокруг этого темного пятна.
— Мы слепы и отчаянно любим жизнь… — сказал Лавалетт. — Нам так хочется все время
чувствовать рядом ее дыхание… и всегда по-новому… вот почему мы любим отъезды — они
обостряют чувства… Вот почему мы ищем волнения и опасности, ведь тогда мы более всего
ощущаем ее заманчивость, и она совсем рядом…
Он подобрал несколько разбросанных вещиц.
— Через час сирены загудят к отплытию… мы придем в аметистовых красках и с
несказанными желаниями… Поспешим же.
Слуга принес стальную шкатулку. Лавалетт достал оттуда несколько бумаг, запер ее, отдал
слуге, покопался в чулках Гэм.
— Вот эти…
Потом он выбрал для нее кольца, отполировал их о ее руки… Секунду-другую рассматривал
индейское ожерелье из сердоликов и аметистов и, смеясь, сказал Гэм:
— У меня есть целый чемодан матовых японских шелков… Вы будете носить их
вечерами… в сумерках на набережной в Сайгоне…
