Над городом вставало серое утро. На улицах погромыхивали машины, собиравшие мусор.
Вебер поднял воротник.
– Отвратительная погода! Подвезти вас, Равик?
– Нет, спасибо. Хочу пройтись.
– В такую погоду? Я могу вас подвезти. Нам почти по пути.
Равик отрицательно покачал головой.
– Спасибо, Вебер.
Вебер внимательно посмотрел на него.
– Странно, что вы до сих пор расстраиваетесь, когда кто-нибудь умирает у вас под ножом.
Ведь вы режете уже пятнадцать лет, и все это вам хорошо знакомо.
– Да, знакомо. Я и не расстраиваюсь.
Вебер стоял перед Равиком, широкий и плотный. Его большое круглое лицо сияло, как
спелое нормандское яблоко. На черных подстриженных усах сверкали капли дождя. У тротуара
ждал «бьюик». Он тоже сверкал. Сейчас Вебер сядет в машину и спокойно покатит за город, в
свой розовый, кукольный домик, с чистенькой, сверкающей женой и двумя чистенькими,
сверкающими детками. В общем – чистенькое, сверкающее существование! Разве ему понять эту
бездыханность, это напряжение, когда нож вот-вот сделает первый разрез, когда вслед за легким
нажимом тянется узкая красная полоска крови, когда тело в иглах и зажимах раскрывается,
подобно занавесу, и обнажается то, что никогда не видело света, когда, подобно охотнику в
джунглях, ты идешь по следу и вдруг – в разрушенных тканях, опухолях, узлах и разрывах лицом
к лицу сталкиваешься с могучим хищником – смертью – и вступаешь в борьбу, вооруженный
лишь иглой, тонким лезвием и бесконечно уверенной рукой… Разве ему понять, что ты
испытываешь, когда собранность достигла предельного, слепящего напряжения и вдруг в кровь
больного врывается что-то загадочное, черное, какая-то величественная издевка – и нож словно
тупеет, игла становится ломкой, а рука непослушной; когда невидимое, таинственное,
пульсирующее – жизнь – неожиданно отхлынет от бессильных рук и распадается, увлекаемое
призрачным, темным вихрем, который ни догнать, ни прогнать… когда лицо, которое только
что еще жило, было каким-то «я», имело имя, превращается в безымянную, застывшую маску…
какое яростное, какое бессмысленное и мятежное бессилие охватывает тебя… разве ему все это
понять… да и что тут объяснишь?
Равик снова закурил.
– Ей шел двадцать первый год, – сказал он. Вебер носовым платком смахнул с усов
блестящие капли.
– Вы работали великолепно. Я бы так не смог. Но разве спасешь то, что уже испоганил
какой-то коновал; уж вы-то здесь ни при чем. Если бы мы рассуждали по-иному, что бы с нами
стало?
– Да, – сказал Равик, – что бы с нами стало?
Вебер спрятал платок в карман.
– После всего, что вам пришлось испытать, вы должны были чертовски закалиться.
Равик взглянул на него с легкой иронией.
– Человек никогда не может закалиться. Он может только ко многому привыкнуть.
– Это я и имел в виду.
– Да, но есть вещи, к которым не привыкнешь никогда. Тут трудно докопаться до причины.
Мо – жет быть, все дело в кофе – именно он так сильно возбудил меня. А мы принимаем это за
волнение.
– Кофе был хорош, правда?
– Очень.
