– Варить кофе – в этом я кое-что смыслю. Я словно предчувствовал, что вам он
понадобится, потому и приготовил сам. Настоящий кофе, а не черное пойло, которое
приготовляет Эжени, не так ли?
– Никакого сравнения. В этом вы действительно мастер.
Вебер сел в машину, включил двигатель и высунулся в окно.
– А может, я все-таки вас подброшу? Ведь вы, наверно, очень устали.
Тюлень, подумал Равик, не слушая его. Похож на пышущего здоровьем тюленя. Но что с
того? Зачем все это лезет мне в голову? Опять эта проклятая раздвоенность – делаешь одно,
думаешь о другом.
– Я не устал, – сказал он. – Кофе взбодрил меня. А вам действительно надо выспаться,
Вебер.
Вебер рассмеялся. Под черными усами сверкнули зубы.
– Я решил не ложиться. Поработаю в своем саду. Буду сажать тюльпаны и нарциссы.
Тюльпаны и нарциссы, подумал Равик. Аккуратненькие кругленькие клумбы. Чистенькие
дорожки, посыпанные гравием. Тюльпаны и нарциссы – оранжево-золотистая буря весны.
– До свидания, Вебер, – сказал он. – Ведь вы позаботитесь об остальном?
– Разумеется. Вечером я вам позвоню. Гонорар, к сожалению, будет невелик. Так, мелочь.
Девушка была бедна и, по-видимому, не имела родных. Это мы еще уточним.
Равик небрежно махнул рукой.
– Она дала Эжени сто франков. Вероятно, это все, что у нее было. Значит, вам причитается
двадцать пять.
– Ладно, ладно, – нетерпеливо произнес Равик. – До свидания, Вебер.
– До свидания. До завтра. У видимся восемь утра.
Равик не спеша шел по улице Лористон. Будь сейчас лето, он уселся бы где-нибудь в
Булонском лесу на скамейке и, греясь на утреннем солнце, бездумно глядел бы на воду и на
зеленый лес, пока не ослабло бы напряжение. Затем поехал бы в отель и завалился спать.
Он вошел в бистро на углу улицы Буасьер. У стойки стояло несколько рабочих и шоферов.
Они пили горячий черный кофе, макая в него бриоши. Равик с минуту наблюдал за ними. То
была надежная, простая жизнь – с яростной борьбой за существование, напряженным трудом,
усталостью по вечерам, едой, женщиной и тяжелым сном без сновидений.
– Рюмку вишневки, – сказал он.
На правой ноге умершей девушки была дешевая узкая цепочка из накладного золота – одна
из тех побрякушек, на которые люди падки в молодости, когда они сентиментальны и лишены
вкуса; цепочка с маленькой пластинкой, на которой выгравировано: «Toujors Charles»,
[1]
запаянная так, что ее нельзя было снять с ноги; цепочка, рассказывавшая о воскресных днях в
лесу на берегу Сены, о влюбленности и глупой молодости, о маленькой ювелирной лавчонке
где-нибудь в Нейи, о сентябрьских ночах в мансарде… и вдруг – задержка, ожидание, страх, а
Шарля и след простыл… подруга, дающая адрес… акушерка, стол, покрытый клеенкой, жгучая
боль и кровь, кровь… растерянное лицо старухи… чьи-то руки поспешно – лишь бы отделаться –
подсаживают в такси… дни мучений, когда лежишь, скорчившись, в своей каморке… и наконец
карета «скорой помощи», клиника, последние сто франков, скомканные в горячей, потной руке,
и… слишком поздно.
Заскулил приемник. Танго, гнусавый голос поет дурацкие куплеты. Равик поймал себя на
том, что мысленно повторяет весь ход операции. Он проверял и контролировал каждое свое
движение. Если бы его вызвали на несколько часов раньше, возможно, что-то и удалось бы
сделать. Вебер звонил ему, но его не оказалось на месте. И только потому, что он слишком долго
