чудом, что он до сих пор жив.
Из трубы крематория валил дым. Ветер прижимал его вниз, к земле, и черные клубы
медленно ползли по крышам бараков, распространяя жирный, сладковатый запах, который
вызывал позыв к рвоте. 509-й так и не смог привыкнуть к нему за десять лет, проведенных в
лагере. Сегодня этот дым уносил с собой и то, что осталось от двух ветеранов — часовщика Яна
Сибельского и профессора университета Иоиля Бухсбаума. Оба умерли в блоке 22 и в обед были
отправлены в крематорий. Впрочем, Бухсбаум — не совсем целиком: не хватало трех пальцев,
семнадцати зубов, ногтей на пальцах ног и части полового органа. Он лишился всего этого,
когда из него пытались воспитать мало-мальски пригодного человека. История с половым
органом послужила источником веселья на нескольких вечерах отдыха в казарме СС. Это была
идея шарфюрера Штайнбреннера, который лишь недавно прибыл в лагерь. Просто, как и все
гениальное — впрыснуть концентрированной соляной кислоты и больше ничего. Штайнбреннер
сразу же заслужил себе авторитет среди товарищей.
Стоял мягкий мартовский полдень, и солнце начинало уже пригревать, однако 509-й
зябнул, несмотря на то, что на нем, кроме его собственной одежды, были еще вещи трех человек
— куртка Йозефа Бухера, пальто старьевщика Лебенталя и рваный свитер Иоиля Бухсбаума,
которым ветеранам посчастливилось завладеть, прежде чем забрали труп. Но при росте метр
семьдесят и весе тридцать пять килограммов вряд ли помогли бы даже меха.
509-му полагалось полчаса лежать на солнце. Потом он должен был вернуться в барак и
отдать взятую взаймы одежду и свою куртку в придачу другому. Так договорились между собой
ветераны, как только прошли холода. Сначала некоторые из них заупрямились. Они были
слишком истощены и после мук, перенесенных зимой, хотели только одного — спокойно
умереть в бараке. Но Бергер, староста секции, настоял на том, чтобы каждый, кто еще в
состоянии ползать, выбирался на свежий воздух. Теперь была очередь Вестхофа, потом Бухера.
Лебенталь отказался, у него нашлось занятие поинтереснее.
509-й еще раз оглянулся. Лагерь стоял на холме, и сквозь колючую проволоку ему был
виден город. Он раскинулся внизу, в долине; над неразберихой крыш торчали башни церквей.
Это был старый город со множеством церквей и валов, с липовыми аллеями и извилистыми
улочками. В северной части раскинулись новые кварталы с широкими улицами, вокзалом,
рабочими казармами, фабриками, медеплавильными и чугунолитейными заводами, на которых
работали лагерные команды. Через весь город насквозь, описав дугу, протянулась река, в
которой отражались мосты и небо с облаками.
509-й опустил голову. Он не мог долго держать ее поднятой. Череп становится вдвое
тяжелее, если мышцы шеи высохли и превратились в тоненькие ниточки. Да и вид дымящихся
труб в долине лишь усиливал и без того невыносимый голод. Он пробуждал голод в мозгу — не
только в желудке. Желудок давным-давно привык к нему и не способен был ощущать ничего
другого, кроме неизменной, всегда одинаковой, тупой жажды пищи. Голод в мозгу был
страшнее. Он вызывал галлюцинации и ни на секунду не утихал. Он вгрызался даже в сон. Зимой
509-му понадобилось три месяца, чтобы избавиться от образа жареной картошки. Ее запах
преследовал его всюду, даже вонь барачной уборной не могла перебить его. Теперь на смену
картошке пришла яичница-глазунья. Яичница-глазунья с салом.
Он посмотрел на никелированные часы, лежавшие рядом с ним на земле. Ему одолжил их
Лебенталь. Они были бесценным сокровищем барака. Поляк Юлиус Зильбер, которого уже
давно не было в живых, несколько лет назад чудом протащил их в лагерь. У 509-го было еще
десять минут времени, но он решил ползти обратно к бараку. Он боялся снова уснуть. Никогда
не знаешь, доведется ли проснуться. Он осторожно ощупал взглядом лагерную улицу, но и
теперь не заметил ничего, что могло бы предвещать опасность. Впрочем, он и не ожидал
