конце концов умрет, настигнутый проклятой слабостью, против которой так долго боролся. Он
и сейчас попробовал сопротивляться, но это плохо помогало, он только еще острее чувствовал
это — какое-то непривычно покорное ожидание, заполнившее его и вышедшее наружу: все
вокруг словно превратилось в ожидание — город, воздух и даже сам свет. Это было похоже на
начинающееся затмение солнца, когда краски уже подернулись свинцом и дышат предчувствием
бессолнечного, мертвого мира, это было похоже на вакуум — напряженное ожидание, пройдет
ли смерть и в этот раз мимо.
Удар был несильным, но неожиданным. И пришелся он с той стороны, которая казалась
наиболее защищенной. 509-й ощутил его как резкий толчок в живот откуда-то снизу, из земли. В
тот же миг сквозь вой сирен прорезался тонкий стальной свист, который усиливался с
угрожающей быстротой, чем-то напоминающий звук сирен и в то же время совсем непохожий
на него. 509-й не понял, что было раньше — удар из-под земли или этот свист и последовавший
за ним грохот, но он отлично знал, что и то, и другое произошло здесь во время воздушной
тревоги впервые. И когда все это повторилось, ближе и сильнее, над ним и под ним, он понял, в
чем дело: самолеты в первый раз не прошли мимо. Город бомбили.
Земля продолжала трястись. 509-му казалось, будто из-под земли по нему лупят мощные
резиновые дубинки. Охватившее его оцепенение исчезло без следа. А вместе с ним и
смертельная усталость, словно облако дыма, развеянное внезапно налетевшим ветром. Каждый
толчок из-под земли отдавался в мозгу. Он еще полежал некоторое время без движения и вдруг,
почти не сознавая, что делает, осторожно продвинул руку вперед и приподнял край пальто, так,
чтобы можно было видеть происходящее там внизу, в городе.
Именно в это мгновение вокзал медленно, как бы нехотя, развернулся вширь и поднялся в
воздух. Золотой купол, плавно, почти грациозно спланировав над верхушками деревьев, скрылся
за городским парком. Тяжелые взрывы, казалось, не имели к этому никакого отношения — все
происходило слишком медленно, шум зенитных орудий тонул в грохоте, словно тявканье терьера
в гулком лае крупного дога. После очередного толчка одна из башен церкви Святой Екатерины
накренилась, а потом стала очень медленно оседать, не спеша разламываясь на множество
частей — все было похоже скорее на замедленную съемку, чем на реальность.
Между домами, словно грибы, росли мощные столбы дыма. Однако 509-й все еще не
воспринимал это как картину разрушения, ему казалось, будто там внизу, просто разыгрались
невидимые великаны. В неповрежденных районах города над крышами по-прежнему мирно
курился дымок из труб, в реке по-прежнему отражались облака, а разрывы зенитных снарядов
опушили небо, сделав его похожим на безобидную подушку, которая трещит по швам, выпуская
наружу белесые хлопья ваты.
Одна бомба упала далеко за городом, в луга, поднимающиеся до самого лагеря. 509-й пока
еще не чувствовал страха: все это происходило слишком далеко от того маленького мирка, в
котором он существовал. Страх можно было испытывать перед горящей сигаретой, поднесенной
к глазам или мошонке, перед двух — или трехнедельным «отдыхом» в голодном бункере —
каменном гробу, в котором невозможно было ни лежать, ни стоять, перед кузлами, на которых
отбивались почки, перед камерой пыток в левом флигеле у ворот, перед Штайнбреннером, перед
Бройером, перед лагерфюрером Вебером, — но даже это все для него потускнело с тех пор, как
его списали в Малый лагерь. Кроме того, за десять лет существования концентрационный лагерь
Меллерн устал быть для своих обитателей адом — даже свежему идеалисту-эсэсовцу скоро
надоедало мучить скелетов. Они были слишком слабы и малочувствительны, что не позволяло
хотя бы чуть-чуть продлить удовольствие. Лишь временами, когда прибывало сильное, еще не
утратившее способность остро чувствовать боль пополнение, вновь ненадолго вспыхивало былое
