— Они кого-нибудь расстреляют, — произнес сидевший на полу Агасфер.
— Заткнись! — закричал из темноты прежний голос. — Заткнёте вы наконец ваши вонючие
глотки?!
509-й уселся на свое место возле стены. Над головой было одно из немногих окон барака.
Это узенькое оконце находилось довольно высоко, и в него в это время попадало немного
солнца. Свет добирался только до третьего яруса; все, что было выше, всегда пребывало во
мраке.
Барак стоял здесь всего лишь год. 509-й помогал строить его; он тогда еще был в рабочем
лагере. Это был старый барак из какого-то эвакуированного концентрационного лагеря в
Польше. Четыре таких барака прибыли однажды в разобранном виде на городской вокзал; там их
погрузили на машины, привезли в лагерь и снова собрали. В них воняло клопами, страхом,
грязью и смертью. Так и возник Малый лагерь. Первая же партия нетрудоспособных,
умирающих узников с Востока была утрамбована в него и предоставлена сама себе. Уже через
несколько дней содержимое бараков можно было выгребать обратно. С тех пор сюда сплавляли
больных, обессилевших, калек и нетрудоспособных, и лагерь постепенно превратился в некое
постоянно действующее учреждение.
Косой четырехугольник света на стене справа от окна высветил бледные надписи и имена.
Это были надписи и имена прежних обитателей барака в Польше и Восточной Германии Они
были сделаны карандашом или выцарапаны кусочками проволоки и гвоздями.
509-й уже знал некоторые из них. Он знал, что кончик четырехугольника как раз коснулся
имени, обрамленного жирными штрихами, высвобождая его на несколько мгновений из
тьмы, — «Хаим Вольф, 1941». Вероятно, Хаим Вольф написал его, когда узнал, что должен
умереть. И чтобы ни одно имя из его семьи не присоединилось к его имени, он оградил его
штрихами. Он хотел, чтобы это решение судьбы было окончательным, чтобы ушел только он, он
один. Хаим Вольф, 1941. Со всех сторон — неумолимые штрихи, так, чтобы нельзя было больше
вписать ни одного имени, — последнее заклинание судьбы, последняя мольба отца, который
надеялся, что его сыновья спасутся. Но чуть ниже, под самой чертой, словно цепляясь за первое
имя, стояло еще два имени: Рубен Вольф и Мойше Вольф. Первое написано рукой школьника,
неуклюжими, непослушными буквами, второе — косым и гладким почерком, в котором
угадывались покорность и бессилие. Рядом чьей-то рукой было приписано: «все погибли в
газовой камере».
Еще ниже, наискосок, над самым сучком, было нацарапано: «Йоз. Майер», а рядом: «л-т
зап. кав. Ж. Кр. 1-й и 2-й ст.» — Йозеф Майер, лейтенант запаса, кавалер ордена Железного
Креста 1-й и 2-й степени.
Майер, по-видимому, не мог забыть об этом. Он не мог не отравить себе даже свои
последние дни. Он участвовал в первой мировой войне, он стал офицером и удостоился наград;
поскольку он был евреем, ему приходилось стараться вдвое больше, чем любому другому. А
потом, позже, опять же потому, что он был евреем, его сунули в концентрационный лагерь и
уничтожили, как насекомое. Он был, конечно, убежден, что ввиду его заслуг на фронте к нему
отнеслись гораздо несправедливее, чем к другим. Он заблуждался, и от этого его смерть была
еще тяжелей. Несправедливость заключалась не в тех словах, которые он присовокупил к своему
имени. Они были всего лишь жалкой иронией.
Ромб света медленно полз дальше. Хаим, Рубен и Мойше Вольф, которых он лишь коснулся
одним уголком, снова погрузились во тьму. Зато показались две другие надписи. Одна из них
состояла всего из двух букв: Ф. М. Тот, кто нацарапал их гвоздем на стене, ценил себя гораздо
меньше, чем лейтенант Майер. Казалось, даже собственное имя стало ему почти безразличным.
И все же он не пожелал исчезнуть, не оставив совсем никакого следа. Чуть ниже снова стояло
