своей лагерной одежде, не зная языка? Они возились с большим бумажным мешком, набитым
пеплом из крематория. Этот пепел они сыпали в борозды, на грядках со спаржей и земляникой,
которую Нойбауер особенно любил; он мог съесть ее сколько угодно. В мешке был пепел
шестидесяти человек, в том числе двенадцати детей.
В густом, фиолетовом сумраке раннего вечера смутно белели первые примулы и нарциссы.
Они росли у южной стены, под стеклом. Нойбауер склонился над ними. Нарциссы не имели
запаха. Зато вовсю благоухали фиалки, крохотные ночные фиалки, скрытые темнотой.
Он глубоко вдохнул. Это был егу сад. Он ни у кого не отнимал его. Это было его место.
Место, где опять становишься человеком, после суровой службы на благо отечества и
постоянных забот о семье. Он с удовлетворением огляделся вокруг, посмотрел на утопающую в
жимолости и увитую ветвями роз беседку, потом на живую самшитовую изгородь, на
искусственный грот из туфа, на кусты сирени; он вдохнул терпкий воздух, в котором уже
чувствовалось дыхание весны, нежно коснулся рукой укутанных соломой стволов персиков и
груш у стены, и наконец открыл дверь в хлев.
Он не пошел ни к курам, рассевшимся на насесте и чем-то похожим на старух, ни к двум
поросятам, которые спали, зарывшись в солому, — он сразу же отправился к кроликам.
Это были белые и серые ангорцы. Они спали, но когда он включил свет, они сонно
зашевелились. Нойбауер просунул палец сквозь проволочную петлю решетки и потрепал их
мягкую шерстку. Он не знал ничего на свете, что могло бы быть мягче этой шерстки. Потом он
набрал из корзины, стоявшей поблизости, капустных листьев и моркови и рассовал все это по
клеткам. Кролики не спеша принялись за угощение, мягко шевеля своими нежными розовыми
губами.
— Мукки, — поманил он. — Иди ко мне, Мукки.
Тепло хлева действовало убаюкивающе. Оно обволакивало, словно медленно
приближающийся, наплывающий сон. Запах животных навевал ощущение давно забытой
невинности. Этот крохотный кусочек бытия, где-то на грани между растительным и животным
миром, был бесконечно далек от бомб, от интриг и жизненной борьбы — морковь и капустные
листья, и зачатие новой, пушисто-теплой жизни, и стрижка шерсти, и рождение. Нойбауер
продавал шерсть. Но ему никогда и в голову не пришло бы зарезать хотя бы одного из этих
кроликов.
— Мукки, — вновь позвал он.
Крупный белый самец осторожно взял своими нежными губами капустный лист из его
руки. Красные глаза его горели, словно рубины. Нойбауер почесал ему загривок. Сапоги его
заскрипели, когда он наклонился. Как сказала Сельма? «Ты там в безопасности, в своем
лагере»? Какая, к черту, «безопасность»? Когда он вообще был в безопасности?
Он подложил еще капустных листьев в клетки. «Двенадцать лет! — подумал он. — До
захвата власти я был простым почтовым служащим. Двести марок в месяц. Как говорится, ни
прожить, ни умереть по-человечески. Теперь у меня кое-что есть. И я не хочу это потерять».
Он еще раз взглянул в рубиновые глаза самца. Сегодня все обошлось. И дальше все будет
тоже хорошо. Бомбежка вполне могла быть случайностью. Такое бывает, особенно когда
бомбить посылают новые, еще не обстрелянные соединения. Город не имеет военного значения,
иначе бы его давно уже попытались уничтожить. Нойбауер чувствовал, как к нему возвращается
душевное равновесие.
— Мукки, — пробормотал он и подумал: «В безопасности? Конечно, в безопасности! Кому
же охота в последний момент сыграть в ящик?»
