— Я схожу в барак, на разведку. Может, разузнаю что-нибудь.
— Хорошо. Я побуду здесь. Подожду Лебенталя. Он скорее всего еще в Большом лагере.
Бергер ушел. Он и 509-й не побоялись бы никакого риска и не задумываясь бы сделали все,
что только могло спасти Ломана. Но его уже ничто не могло спасти. Поэтому они говорили о
нем, как о каком-нибудь булыжнике. Годы, проведенные в лагере, научили их мыслить трезво.
509-й сидел на корточках в тени уборной. Это было отличное место: здесь можно было
сидеть сколько угодно, не привлекая внимания. В Малом лагере на все бараки была лишь одна
общая, «братская» уборная, которая стояла на границе двух лагерей и к которой с утра до ночи
тянулись бесконечные вереницы скелетов; стоны и шарканье не прекращались ни на минуту.
Почти все страдали поносом или чем-нибудь похуже.
Многие валились с ног, так и не добравшись до цели, и лежали на земле, дожидаясь, когда
появятся силы ковылять дальше.
Уборная была расположена между двумя рядами колючей проволоки, которые отделяли
рабочий лагерь от Малого. 509-й устроился так, чтобы видеть проход, сделанный в этом заборе
для СС-блокфюреров, старост блоков, дежурных, «похоронной» команды и «катафалка» —
машины, забиравшей трупы. Из барака 22 проходом разрешалось пользоваться только Бергеру,
который работал в крематории. Для всех остальных это было строго запрещено. Поляк Зильбер
придумал для него название — »дохлые ворота». Заключенные, списанные в Малый лагерь,
могли вернуться через эти ворота только в качестве трупа. Часовые имели право стрелять, если
кто-нибудь из скелетов попытается пройти в рабочий лагерь. Почти никто не пытался. Из
рабочего лагеря тоже никто, кроме дежурных, сюда не заходил. Малый лагерь не просто был на
положении карантина — для остальных заключенных он как бы перестал существовать, он был
для них чем-то вроде кладбища, на котором мертвецы еще какое-то время продолжают
бесцельно бродить, словно привидения, шатаясь из стороны в сторону.
509-му была видна часть улицы рабочего лагеря. Она кишела заключенными, которые
использовали последние минуты своего свободного времени. Он смотрел, как они разговаривали
друг с другом, собирались в кучки, расхаживали взад и вперед, и хотя это была всего лишь другая
часть одного и того же концентрационного лагеря, ему казалось, что он отделен от них
непреодолимой пропастью, что эти люди, там, по ту сторону забора — что-то вроде потерянной
родины, на которой еще сохранилась жизнь и причастность каждого к судьбе товарищей. Он
слышал позади монотонное шарканье башмаков. Ему не нужно было оборачиваться: он и так без
труда мог представить себе мертвые глаза этих призраков. Они уже почти совсем не
разговаривали — только стонали или вяло переругивались друг с другом; они утратили
способность думать. Лагерные шутники прозвали их мусульманами. За то, что они полностью
покорились судьбе. Они двигались, как автоматы, и давно лишились собственной воли; в них все
погасло, кроме нескольких чисто телесных функций. Это были живые трупы. Они умирали,
словно мухи на морозе. Малый лагерь был переполнен ими. Их — надломленных и потерянных
— уже ничто не могло спасти, даже свобода.
509-й уже продрог до костей. Стоны и бормотание за спиной постепенно слились,
превратились в серый, опасный поток: в нем легко можно было утонуть. Это был соблазн
расслабиться, сдаться, — соблазн, против которого так отчаянно боролись ветераны. 509-й даже
непроизвольно пошевелил рукой, повернул голову, словно желая убедиться, что он еще жив и
обладает собственной волей.
В рабочем лагере послышались свистки — сигнал отбоя. Там, за забором, бараки имели
свои собственные уборные и потому запирались на ночь. Кучки людей на дорожках
рассыпались, как горох. Один за другим заключенные исчезали в темноте. Через минуту все
затихло и опустело. Лишь в Малом лагере продолжалось печальное шествие теней, забытых
