— И шесть, и десять, если хотите. Я даже дам вам в помощь первого лагерфюрера. Он
проводит вас в Малый лагерь. Штурмфюрер Вебер. Очень толковый офицер.
— Прекрасно. Благодарю вас.
— Не стоит благодарности. Беседа с вами доставила мне истинное удовольствие.
Визе ушел. Нойбауер снял трубку телефона, попросил Вебера и кратко проинструктировал
его.
— Пусть попотеет! Никаких приказов! Только добровольцы. Пусть уговаривает, пока не
посинеет. Пусть хоть лопнет! Если никто не хочет, мы тут ни при чем.
Он положил трубку и ухмыльнулся. Плохое настроение как рукой сняло. Беседа с
капитаном, этим интеллигентско-большевистским выскочкой, которому он так ловко показал,
что и сам пока еще кое-что значит, подействовала на него благотворно. Особенно удачной была
мысль о добровольцах. Пусть попробует найти дураков! Почти все заключенные уже знали, что к
чему. Даже лагерный врач, тоже считавший себя ученым, вынужден был вылавливать свои
жертвы по всему лагерю, где только мог, если для экспериментов нужны были здоровые люди.
Нойбауер довольно хмыкнул и решил потом обязательно поинтересоваться, удалось ли Визе
кого-нибудь найти.
— Рану видно?
— Почти не видно, — ответил Бергер. — Во всяком случае эсэсовцы вряд ли что-нибудь
заметят. Это был задний зуб, второй с конца. Челюсть уже не разжать.
Они положили труп Ломана перед бараком. Утренняя поверка закончилась. Они ждали
машину, забиравшую трупы.
Агасфер стоял рядом с 509-м. Губы его шевелились.
— Ему каддиш
[3]
не поможет, старик, — сказал 509-й. — Он был протестант.
—
Но и не повредит, — ответил тот невозмутимо и снова забормотал.
Появился Бухер. Потом пришел Карел, мальчишка из Чехословакии. Ноги его были тоньше
палок, а голова казалась непомерно большой для крохотного, величиной с кулак, личика. Он с
трудом держался на ногах.
— Иди обратно, Карел, — сказал ему 509-й. — Здесь холодно.
Мальчуган помотал головой и подошел еще ближе. 509-й знал, почему он не уходил. Ломан
иногда отдавал ему часть своего хлеба. А сегодня были похороны Ломана — без скорбного
шествия за гробом, без кладбища, без траурно-горьковатого запаха цветов и венков, без слез и
молитв. Они просто стояли и молча, с сухими глазами, смотрели на неподвижное тело,
освещенное скудными лучами раннего солнца.
— Машина идет, — сказал Бергер.
Раньше в лагере была только «похоронная» команда. Но поскольку трупов становилось все
больше и больше, пришлось завести лошадь с телегой, а когда лошадь издохла, ее заменил
старый, давно отслуживший свое, приземистый грузовик с высокими бортами — в таких кузовах
с обрешеткой обычно перевозят забитый скот. Грузовик этот тащился от барака к бараку,
собирая трупы.
— А похоронная команда?
— Никого.
— Значит, нам придется грузить его самим. Позовите Вестхофа и Майера.
— Башмаки!.. — встрепенулся вдруг Лебенталь.
— Да, но у него должно быть что-нибудь на ногах. У нас есть что-нибудь подходящее?
— В бараке еще валяется какая-то рвань от Бухсбаума. Я принесу.
— Загородите меня! — приказал 509-й. — Быстро! Смотрите, чтобы никто не видел.
