теми, кто жил по ту сторону колючей проволоки, списанных, изолированных призраков —
последние крохи трепещущей от страха жизни во владениях неуязвимой смерти.
Лебенталь пришел не через ворота. 509-й увидел его неожиданно, прямо перед собой.
Лебенталь наискось пересекал плац. По-видимому, он проник в лагерь где-то за уборной. Никто
не понимал, как ему удается незаметно ускользать из лагеря и так же незаметно возвращаться
обратно. 509-й не удивился бы, если бы ему сказали, что тот пользуется нарукавной повязкой
старшего или даже капо.
— Лео!
Лебенталь остановился.
— Что? Осторожно! Там еще эсэсовцы. Пошли отсюда.
Они направились к баркам.
— Ты что-нибудь раздобыл?
— А что я должен был раздобыть?
— Еду, конечно, что же еще!
Лебенталь поднял плечи.
— «Еду, конечно, что же еще»! — повторил он, словно недоумевая, чего он него хотят. —
Как ты это себе представляешь? Что я — кухонный капо?
— Нет.
— Ну вот! Чего же ты от меня хочешь?
— Ничего. Я просто спросил, не раздобыл ли ты чего-нибудь пожевать.
Лебенталь остановился.
— «Пожевать», — повторил он с горечью. — А ты знаешь, что евреи во всем лагере на два
дня лишаются хлебного пайка? Приказ Вебера!
509-й с ужасом уставился на него.
— Правда?..
— Нет. Я это придумал. Я всегда что-нибудь придумываю. Это так забавно.
— Вот это новости! То-то будет мертвецов!
— Да. Горы. А ты спрашиваешь, раздобыл ли я что-нибудь поесть…
— Успокойся, Лео. Садись сюда. Черт возьми! Именно сейчас! Сейчас, когда нам так
необходим каждый грамм жратвы!
— Вот как? Может, я еще и виноват, а? — Лебенталь затрясся. Он всегда трясся, когда
волновался, а разволновать его было нетрудно: он был очень обидчив. Волнение означало у него
не больше, чем машинальное постукивание пальцами по крышке стола. Причиной тому было
постоянное чувство голода. Голод усиливал и, наоборот, гасил все эмоции. Истерия и апатия
были в лагере как две родные сестры.
— Я делал все, что мог! — тихо причитал Лебенталь высоким, срывающимся голосом. — Я
доставал, добывал, рисковал шкурой, — и тут приходишь ты и заявляешь: нам так необходим…
Голос его вдруг захлебнулся в каком-то булькающем, хлюпающем болоте. Словно один из
лагерных громкоговорителей, в котором неожиданно пропал контакт. Лебенталь елозил руками
по земле. Лицо его перестало быть похожим на череп оскорбленного до глубины костей скелета;
это были просто лоб, нос, огромные лягушачьи глаза и мешок дряблой кожи с зияющей
посредине дырой. Наконец, он отыскал на земле свою искусственную челюсть, обтер ее полой
куртки и сунул в рот. Отпаявшийся проводок громкоговорителя вновь был подсоединен, и голос
опять появился. Высокий и плаксивый.
509-й молча посмотрел на него, потом показал на город и горящую церковь:
— Ты спрашиваешь, что случилось, Лео? А вот что!
