заставляли, когда кого-нибудь наказывали. Заглушая крики истязаемых, заключенные пели
лирические строфы. Но старый национальный гимн донацистских времен им не приходилось
исполнять уже несколько лет.
— А ну-ка не спать, свиньи!
В тринадцатом блоке первым запел Мюнцер. Остальные подхватили мелодию. Кто не знал
слов, делал вид, что поет. Главное, чтобы губы у всех шевелились.
— Почему? — шепнул Мюнцер своему соседу Вернеру, не поворачивая головы и продолжая
делать вид, будто поет.
— Что — «почему»?
Пение было в этот раз больше похоже на карканье. Начали слишком высоко, и голоса
срывались, не в силах дотянуться до высоких, ликующих нот последних строк. Да и дыхания не
хватало, после «разминки».
— Что это еще за гнусное гавканье? — заорал второй лагерфюрер. — Еще раз сначала! Если
и в этот раз не споете как следует, останетесь здесь до утра!
На этот раз запели ниже. Дело пошло на лад.
— Что — «почему»? — повторил Вернер.
— Почему именно «Германия, Германия превыше всего»?
Вернер прищурился.
— Может… они уже и сами… не верят своим собственным… нацистским песням… —
пропел он.
Заключенные пели, уставившись куда-то вперед, словно загипнотизированные. Вернер
чувствовал, что в нем растет какое-то странное напряжение. У него вдруг появилось ощущение,
что напряжение это почувствовал не только он, но и Мюнцер, и лежащий на земле Гольдштейн,
и все остальные и даже СС. Песня внезапно обрела совсем иное, необычное звучание: становясь
все громче, она звучала уже почти вызывающе иронически, и слова ее уже не имели к этому
никакого отношения. «Хоть бы Вебер ничего не заметил, — думал Вернер, не спуская глаз с
лагерфюрера, — иначе сегодня будет еще больше мертвецов».
Лицо Гольдштейна почти касалось лица Шеллера. Он видел, что губы его шевелились, но не
мог ничего разобрать. Однако, глядя в полузакрытые глаза друга, он без труда мог представить
себе, что тот хотел ему сказать.
— Ерунда! У нас есть в лазарете свой человек, капо. Он это провернет. Ты выкарабкаешься!
Шеллер что-то ответил.
— Заткнись! — прокричал Гольдштейн сквозь шум. — Ты выкарабкаешься, понял? — Он
видел прямо перед собой серую, пористую кожу. — Они не сделают тебе «обезболивающий»
укол! У нас есть свой человек в лазарете! Он подкупит врача! — пропел, вернее провыл он
вместе со всеми последние такты песни.
— Внимание!
Песня оборвалась. Комендант лагеря вышел на плац. Вебер доложил ему о результатах
поверки.
— Я прочел этим бездельникам краткую проповедь и влепил им час сверхурочной
работы, — закончил он рапорт.
Нойбауера все это мало интересовало. Он втянул в себя носом воздух, посмотрел в ночное
небо.
— Вернутся эти бандиты сегодня ночью или нет, как вы думаете?
Вернер ухмыльнулся:
— По последним радиосводкам мы сбили девяносто процентов…
Нойбауеру шутка не понравилась. «Этому тоже нечего терять, — подумал он. — Маленький
