— Потому что они вам не нужны, там, за городом.
— Как будто это имеет какое-то значение. Бомба не разбирает — в городе или за городом.
— Лагерь не будут бомбить.
— Вот как? Это что-то новое! Откуда тебе это известно? Американцы сбросили письмо?
Или доложили тебе устно?
Нойбауер взглянул на дочь, словно ожидая аплодисментов за свою шутку. Но Фрейя молча
теребила бахрому плюшевой скатерти на столе, рядом с шезлонгом. За нее ответила жена:
— Они не станут бомбить своих.
— Ерунда! У нас нет американцев. И англичан тоже. Только русские, поляки, балканский
сброд и немцы, враги отечества — евреи, предатели и преступники.
— Они не будут бомбить русских, поляков и евреев, — с тупым упрямством заявила Сельма.
Нойбауер резко повернулся.
— Ты, я вижу, знаешь больше меня, — сказал он тихо, едва сдерживая бешенство. — А
теперь послушай, что я тебе скажу. Они вообще не знают, что это за лагерь, понятно? Они видят
бараки. Эти бараки очень даже могут показаться им военными бараками. Они видят казармы.
Это наши казармы, казармы СС. Они видят здания, в которых работают люди. Для них это
фабрики, а значит — цели. Там наверху в сто раз опаснее, чем здесь. Поэтому я и не хотел,
чтобы вы там жили. Здесь нет поблизости ни казарм, ни фабрик. Поймешь ты это наконец или
нет?
— Нет.
Нойбауер уставился на свою жену.
Он никогда не видел Сельму такой. Какая муха ее укусила? Вряд ли это был просто страх.
Он вдруг почувствовал себя покинутым своей семьей. Именно теперь, когда им так важно было
держаться друг за друга! Он зло посмотрел на дочь.
— А ты что скажешь? Что ты молчишь, как в рот воды набрала?
Фрейя Нойбауер поднялась. Эта двадцатилетняя девица, худая, с выпуклым лбом на желтом
лице, не была похожа ни на мать, ни на отца.
— Я думаю, мама успокоилась, — ответила она.
— А? Что?
— Я думаю, она успокоилась.
Нойбауер помолчал немного. Он ждал, что жена скажет еще что-нибудь.
— Ну хорошо, — произнес он наконец.
— Пойдем наверх? — спросила Фрейя.
Нойбауер покосился на Сельму. Он все еще не доверял ее молчанию. Надо было втолковать
ей, что она ни в коем случае ни с кем не должна говорить. Даже с горничной. Особенно с
горничной! Дочь опередила его:
— Наверху маме будет лучше. Там больше воздуха.
Он все еще стоял в нерешительности. «Лежит, как мешок с мукой, — думал он. — Сказала
бы хоть наконец что-нибудь разумное».
— Мне нужно в ратушу. К шести. Дитц звонил: необходимо обсудить положение вещей.
— Не беспокойся, папа. Все в порядке. Нам нужно еще приготовить ужин.
— Ладно, давай забудем это, Сельма, а? Всякое бывает. Все хорошо. А? — Он смотрел на
нее сверху вниз, холодно улыбаясь одними губами.
Она не отвечала.
Он ласково потрепал ее толстые плечи.
— Ну ступайте наверх и приготовьте ужин. Что-нибудь вкусненькое — после всех этих
страхов, хорошо?
