— Ты что здесь делаешь? — спросил Хандке, поравнявшись с ним.
— Ничего.
— Ага. Ничего… — Хандке плюнул под ноги 509-му. — Жук навозный! Небось,
размечтался? — Его соломенные брови поднялись вверх. Можешь не надеяться! Вам отсюда не
вылезти! Вас, политических ублюдков, они всегда успеют пропустить через трубу!
Он еще раз сплюнул и пошел обратно. 509-й перевел дух. У него потемнело в глазах, как
будто перед ним на несколько секунд опустился черный занавес. Хандке недолюбливал его, и он
старался не попадаться ему на глаза. Но в этот раз он остался стоять. Он проводил его взглядом
до самой уборной, пока тот не исчез, свернув за угол. Угроза не испугала его; угрозы были
привычным делом в лагере. Он думал только о том, что все это могло означать. Значит, Хандке
тоже что-то почувствовал? Иначе бы он не сказал этого. Может быть, он даже слышал что-
нибудь подобное от эсэсовцев. 509-й глубоко вздохнул. Выходит, он все-таки не был идиотом.
Он еще раз посмотрел на город. Дым уже лежал плотным слоем на крышах. Даже здесь, на
горе, было слышно, как захлебывались сигнальные колокола пожарных машин, а со стороны
вокзала доносился беспорядочный треск, словно там рвались боеприпасы. Шофер коменданта
так лихо взял поворот у подножия холма, что машину занесло. 509-й заметил это, и лицо его
неожиданно сморщилось. Оно сложилось в гримасу смеха. 509-й смеялся! Он смеялся
беззвучным, судорожным смехом; он давно позабыл, когда смеялся в последний раз, он смеялся
и не мог остановиться, и смех его не имел ничего общего с весельем. Продолжая смеяться, он
осторожно огляделся вокруг и поднял вверх немощный кулак, и все смеялся и смеялся, пока
приступ кашля не повалил его наземь.
