Глава вторая
Барак 22 был разделен на две половины, каждая из которых состояла из двух секций. Во
второй секции правого крыла обитали ветераны. Здесь было особенно сыро и тесно, но это мало
заботило их; важно, что они были вместе. Это придавало им силы. Смерть так же заразительна,
как и тиф, и в одиночку, как ни сопротивляйся, очень легко загнуться, когда вокруг все только и
делают, что подыхают. Вместе легче было выстоять. Если кто-то, не выдержав, прекращал
сопротивление, ему помогали товарищи. Ветераны не умирали в Малом лагере дольше других не
потому, что им доставалось больше пищи; они не умирали потому, что сумели сохранить волю к
борьбе.
В том закутке, где обосновались ветераны, лежало сто тридцать четыре скелета. Рассчитан
он был на сорок человек. Койками служили деревянные нары, в четыре яруса, голые или
покрытые старой, гнилой соломой. Было всего лишь несколько грязных одеял, из-за которых
каждый раз, как только умирали их владельцы, вспыхивала ожесточенная борьба. На каждой
«койке» лежало по крайней мере три-четыре человека. Вчетвером было тесно даже скелетам —
плечи и бедра не становились уже: кости не усыхали, как мышцы. Немного просторнее было,
если все ложились на бок, как сардины в банке, и все же по ночам то и дело раздавался глухой
удар, означавший, что кто-то во сне свалился вниз. Многие спали сидя на корточках. А те
счастливчики, чьи соседи по «койке» умерли еще вечером и были вынесены из барака, могли
наконец хотя бы одну ночь, прежде чем поступит пополнение, поспать нормально.
Ветераны отвоевали себе угол слева от двери. Их оставалось двенадцать человек. Два
месяца назад их было сорок четыре. Зима доконала их. Все они знали, что находятся на
последней стадии: рацион все уменьшался, а иногда им вообще ничего не давали день или два. В
такие дни кучи трупов перед бараками росли на глазах.
Один из двенадцати свихнулся и считал себя немецкой овчаркой. У него не было ушей: он
лишился их, когда эсэсовцы использовали его вместо чучела для натаскивания сторожевых
собак. Самого младшего, парнишку из Чехословакии, звали Карел. Родителей его уже не было в
живых — их прах стал удобрением на картофельном поле одного добропорядочного
крестьянина в деревне Вестлаге: пепел сожженных в крематории насыпался в мешки и
продавался как искусственное удобрение. Он был богат фосфором и кальцием. Карел носил
красную нашивку политического заключенного. Ему было одиннадцать лет.
Старейшему из ветеранов исполнилось семьдесят два года. Это был еврей, который боролся
за свою бороду. Борода была частью его религии. Эсэсовцы запрещали ему носить бороду, но он
упорно пытался отрастить ее снова. В рабочем лагере это каждый раз кончалось тем, что его
привязывали к козлам и нещадно избивали. В Малом лагере ему везло больше. Здесь эсэсовцы
меньше заботились о порядке и редко устраивали проверки: они слишком боялись вшей,
дизентерии, тифа и туберкулеза. Поляк Юлиус Зильбер окрестил старика Агасфером, потому
что тот повидал на своем веку с десяток голландских, польских, австрийских и немецких
концентрационных лагерей. Зильбер давно умер от тифа и украсил собой в виде куста примулы
сад коменданта Нойбауера, получавшего пепел из крематория бесплатно, а имя Агасфер так и
осталось. В Малом лагере лицо старика съежилось, а борода разрослась и служила теперь
родиной многочисленным поколениям отборных вшей.
Старостой секции был бывший врач Эфраим Бергер. Он был незаменим в их борьбе со
смертью, со всех сторон надвигавшейся на барак. Зимой, в гололед, когда скелеты падали и
ломали себе кости, ему многих удалось спасти, наложив шины. В лазарет не принимали никого
из Малого лагеря; он был предназначен только для работоспособных, а также для лагерной
