увидеть ничего такого. Осторожность была скорее привычкой старого лагерника. Благодаря
дизентерии Малый лагерь находился на положении не очень строгого карантина, и эсэсовцы
редко заглядывали туда. Кроме того, контроль во всем лагере за последние годы был заметно
ослаблен по сравнению с прежними временами. Война все ощутимее напоминала о себе, и часть
эсэсовцев, которые до этого лишь геройски пытали и убивали беззащитных узников, была
наконец отправлена на фронт. Теперь, весной 1945 года, в лагере осталась всего лишь треть
прежнего состава охранников. Управление делами, касающимися внутреннего распорядка,
давно уже осуществлялось почти исключительно самими заключенными. Каждый барак имел
старосту блока и нескольких старост секций; рабочие команды подчинялись капо или просто
старшему, весь лагерь — лагерным старостам. Все они были заключенными. Их контролировали
лагерфюреры, блокфюреры и командофюреры; это всегда были эсэсовцы. Первое время в лагере
содержались только политические заключенные, но с годами к ним присоединилось
бесчисленное множество обыкновенных преступников из переполненных тюрем близлежащих
городов. Группы различались по цвету треугольных нашивок, которые, как и номера, носили все
заключенные. У политических они были красными, у уголовников — зелеными. Евреи должны
были кроме того носить еще один, желтый треугольник, который пришивался поверх первого
таким образом, что получалась давидова звезда.
509-й снял пальто Лебенталя и куртку Йозефа Бухера, набросил их себе на спину и пополз
обратно к бараку. Он чувствовал, что в этот раз устал сильнее, чем обычно. Ему даже ползти
было трудно. Уже через несколько минут земля под ним закружилась. Он замер и полежал
немного с закрытыми глазами, глубоко дыша, чтобы поскорее восстановить силы. И тут взвыли
городские сирены.
Вначале всего лишь две. Но через несколько секунд их уже трудно было сосчитать, и ему
стало казаться, будто там, внизу, кричит весь город. Он кричал с крыш и улиц, с башен и
фабричных корпусов, он лежал открытый, освещенный солнцем; казалось, будто все в нем по-
прежнему оставалось неподвижным, он просто закричал внезапно, словно парализованное
животное, которое видит смерть и не может убежать; он кричал сиренами и пароходными
гудками вверх, в небо, где все было тихо.
509-й тотчас же уткнулся лицом в землю. Во время воздушной тревоги запрещалось
находиться вне бараков. Он мог бы попытаться встать на ноги и побежать, но он был слишком
слаб, а барак был слишком далеко, и какой-нибудь нервный охранник, из новеньких, мог бы
успеть открыть по нему стрельбу. Поэтому, собравшись с силами, он как можно проворнее
отполз на несколько метров назад, до неглубокой выемки в земле, втиснулся в нее и натянул на
голову пальто и куртку. Со стороны все выглядело так, будто кто-то просто свалился здесь
замертво. Такое случалось нередко и не вызывало подозрений. Кроме того, тревога вряд ли
продлится долго. В последние месяцы не проходило и двух-трех дней, чтобы в городе не
объявляли воздушной тревоги, и каждый раз она оказывалась ложной. Самолеты летели дальше,
на Берлин и Ганновер.
Проголосили и замолкли лагерные сирены. Потом все повторилось снова — второе
предупреждение. Сирены монотонно завывали, словно кто-то крутил заигранные пластинки на
гигантском граммофоне. Самолеты приближались к городу. 509-му все это было знакомо и мало
тревожило его. Его враг был ближайший пулеметчик на вышке, который мог заметить, что он
жив, а то, что происходило за колючей проволокой, его не касалось.
Дышать было трудно. Спертый воздух под пальто превратился в черную вату, которая все
плотнее и плотнее окутывала его. Он лежал в крохотной ложбинке, словно в могиле, и
постепенно ему стало казаться, что это и в самом деле могила и он никогда уже не сможет
встать, что на этот раз действительно пришел конец, что он так и останется лежать здесь и в
