полное имя, написанное карандашом: «Тевье Ляйбеш со своими». А рядом, торопливо — начало
еврейской молитвы Каддиш: «Йис гадал…»
509-й знал, что через несколько минут светлое пятно доберется до полустертой надписи:
«Пишите Лее Занд — Нью-Йорк…» Названия улицы было не разобрать. Дальше было написано:
«Отец…» — и после прогнившего участка дерева: «… умер. Ищите Лео.» Похоже, Лео удалось
спастись, однако старания написавшего это оказались напрасными: ни один из бесчисленных
обитателей барака так и не смог принести Лее Занд из Нью-Йорка вести о судьбе ее близких.
Никому не удалось выйти оттуда живым.
509-й неподвижно сидел, уставившись отсутствующим взглядом на стену. Поляк Зильбер,
когда он еще лежал в этом бараке с истекающими кровью кишками, прозвал эту стену стеной
плача. Он тоже знал большинство надписей наизусть и поначалу даже предлагал пари — какой
из них пятно света коснется первой. Вскоре Зильбер умер, а эти имена по-прежнему жили своей
призрачной жизнью, появляясь в солнечные дни на несколько мгновений и снова погружаясь во
тьму. Летом, когда солнце поднималось выше, показывались и другие, нацарапанные внизу
надписи, а зимой четырехугольник скользил лишь поверху. Но их было много — русских,
польских, еврейских надписей, так и оставшихся невидимыми, потому что свет никогда не падал
на них. Барак был собран слишком быстро, и эсэсовцы не успели позаботиться о том, чтобы
отскоблили стены. Обитателей его эти стены волновали еще меньше, а тем более надписи в
нижней, неосвещенной части стен. Никто даже не пытался расшифровать их. Да и какой идиот
захотел бы пожертвовать драгоценной спичкой только ради того, чтобы лишиться последних
остатков надежды?..
509-й отвернулся. Он больше не хотел этого видеть. Он вдруг почувствовал приступ какого-
то нового, еще неизвестного ему одиночества — словно что-то невидимое и непонятное
пролегло между ним и теми, кто его окружал, лишив их способности понимать друг друга. Он
помедлил еще немного, потом, не выдержав, пробрался на ощупь к двери и выполз наружу.
Сейчас на нем были только его собственные лохмотья, и холод сразу же прохватил его до
костей. Он выпрямился, прислонился к стене барака и посмотрел на город. Он вряд ли смог бы
объяснить, почему, — но ему не хотелось больше ползать на четвереньках. Ему хотелось стоять.
Часовые Малого лагеря все еще не вернулись на вышки. Хотя они никогда и не были чересчур
бдительными — тот, кто едва может переставлять ноги, уже не убежит.
509-й стоял на углу барака. Цепь холмов, на которых раскинулся лагерь, вытянулась в виде
широкой дуги, и отсюда он мог видеть не только город, но и казармы СС. Они были
расположены по ту сторону проволочного заграждения, за вереницей по-весеннему голых
деревьев. Часть эсэсовцев сновала взад и вперед перед казармой, другие стояли маленькими,
возбужденными кучками и поглядывали на город. Большой серый автомобиль проворно
вскарабкался на гору. Он остановился перед квартирой коменданта, неподалеку от казарм.
Нойбауер, который уже ждал перед окнами, сел в машину, и она тотчас же рванулась с места.
509-й знал, еще будучи в рабочем лагере, что у коменданта был дом в городе и что там жила его
семья. Он проводил машину пристальным взглядом. При этом он не замечал, что кто-то
неслышными шагами шел по центральной дорожке к баракам. Это был староста 22-го блока
Хандке, коренастый малый, который всегда незаметно подкрадывался в своих сапогах на
резиновых подошвах. Он носил зеленую нашивку уголовника. Чаще всего Хандке был безвреден,
но иногда, во время очередного приступа бешенства, он становился опасным и уже многих
покалечил.
509-й еще мог попытаться исчезнуть, когда заметил его, — признаки страха обычно
удовлетворяли непритязательного Хандке с его примитивной жаждой чувства превосходства, —
но он не сделал этого. Он остался стоять.
