Эпилог
День пробуждался вместе с утренним ветром и долго-долго поднимался из-за гор, пока не
достигал в зените трепетной яркости, а потом, тускнея, вновь стекал к горизонтам. На горах еще
лежали узкие полосы снега, — правда, только на вершинах. В полдень снег сверкал так, что
глаза слепило, будто он был самим солнцем, а не его отблеском. И вечером, когда на горы
наплывала ночь, снег какое-то время одиноко блистал среди сумерек и в конце концов тоже
угасал.
Тогда ночь полностью вступала в свои права и совершала то, чего день совершить не мог, —
хватала за сердце. Она была так темна и так огромна, что ты не видел за нею никаких пределов;
беспространственная, она была везде и всюду, можно предаться ей, без остатка, погрузиться в
нее, не глядя, куда тебя уносит… И чем больше ты сливался с нею, тем больше она приливала к
тебе… и корабли отчаяния, корабли вопросов, которые ты посылал в ее дали, возвращались от
неведомых берегов, груженные успокоением.
Туманы, мягкие, как подушки, вползали меж пониманием и миром, не позволяя им
соприкоснуться. Все утрачивало четкость, контуры стирались, поверхности отступали. Бегство
вещей.
С особенной силой Гэм чувствовала это скольжение вещей из глубин пространства к
поверхности в короткие сумерки, отделявшие день от тропической ночи. Сумерки приближали
вещи друг к другу, отнимали у них привычный облик, превращали в нечто блеклое, лишенное
связей, призрачно-абстрактное, плоское, чуждое и непостижимое. Они были холодны и
девственны, и даже если жили и двигались, оставались чужды и находились вовне.
Гэм неподвижно лежала в шезлонге и смотрела на окна. Когда служанка, поправив
подушки, тихонько ушла, вместе с легкими удаляющимися шагами исчезла всякая причинность.
Она чувствовала, как в душе нарастает подъем, вот сейчас, сейчас откроется редкое видение —
больше, чем память, — которого она днем страшилась и которое пока оставалось в глубине. Гэм
не хотела бежать его, иначе оно завладеет ею. И, зная это, Гэм уступила и предалась ему.
Однако теперь, когда она была готова, прошлое вдруг отхлынуло назад. Безостановочной
вереницей проносились перед глазами картины, но ни одна не выпадала из этой цепи и не
захватывала ее своею мощью. Эпизоды скользили друг за другом, по странному закону слагаясь
в бытие, которое Гэм воспринимала как некую параллельную жизнь, а не свою собственную.
Что-то в ней откликалось, чувства вибрировали могучим резонансом — но в глубине еще
оставались области, которые в этом не участвовали и были ей покуда неведомы, она лишь
инстинктивно знала, что однажды они поднимутся к поверхности, как коралловые атоллы из
морских волн, и станут превыше всего. Она доверяла им слепо и безоговорочно, угадывая, что
они и во сне излучают свои сокровенные силы, а потому с почти спокойной решимостью
целиком предалась власти прошлого.
Несколько недель она провела высоко в горах, в Нувара-Элии1, и не виделась ни с кем,
кроме своей служанки. Вечер за вечером Гэм молча лежала в шезлонге, наблюдая, как в проеме
окна возникал и менялся мир. Молчание было всем — безмолвный познавал мир, а дышащий
постигал смысл происходящего.
И однажды вечером она поняла, что когда-то ей уже случалось ощутить всю эту мистику
вещей. И тотчас почувствовала себя защищенной и вернувшейся — будто увидела знакомый
дорожный знак, говорящий, что путь верен.
Мир отпрянул назад, опять стал прозрачен. Суждения распались, в том числе и последнее,
уже по ту сторону этики. И открылась самая простая из всех истин: все всегда хорошо и
