— А разве так не лучше?
— Побег могли обнаружить слишком быстро, а тогда пиши пропало.
Он пожал плечами.
— Чуть больше вероятности или чуть меньше — от этого ничего не меняется. У кого есть
чутье, тот подчиняет себе случайность.
Конусы огня летели впереди точно гончие псы, оплескивая дорогу блеклым коварным
заревом, которое за автомобилем смешивалось с оскопленной тьмой и клубилось пеной света и
тени. Безмолвными часовыми стояли вдоль дороги оцепенелые стволы пальм.
Что-то серебристо-белое, мерцающее ворвалось в зарево фар и, как завороженное,
бесшумно парило перед ними — какая-то птица с широкими крыльями. Точно волшебная
сказочная пристяжка, она сопровождала машину, пленница в завороженном бегстве. А вокруг
узкой полосы света и мчащегося автомобиля царила ночь — и лес с его хищной жадностью,
огромными пестрыми кошками, духотой и тайнами, с убийством и внезапным криком, с
бегством и алчной погоней.
— Ты не хотел оставлять меня?
Сердце у нее замерло, так она ждала ответа. Потом оно забилось вновь, болезненно, где-то в
горле, громче мотора. Лавалетт полуобернулся и ясным голосом сказал:
— Да.
Кровь с такой силой ударила Гэм в голову, что едва не сбросила на пол. Пронзительно
отчетливо и выпукло в мозгу вспыхнула картина, застыла в неестественной яркости, целиком
заполнила все ее существо — озаренная свечой ветка тамаринда, теплая аннамитская ночь за
окнами, спокойные руки, голос: «Я остался… проиграл и был вынужден под конец поставить на
вас. Коллин выиграл… Все равно завтра вы будете играть с ним в поло…» Поезд катил сквозь
темную кашу ночи — в углу купе она сама, бегущая от этой власти и в своем бегстве, как
никогда, ей покорная…
Потом картина исчезла, утонула в клокочущей, кипящей массе, которая поглотила все
мысли и поспешно вытолкнула наверх уверенность: он поставил на карту свою свободу, чтобы
не бросать ее… чтобы спасти от ее собственного обещания…
В безмерном волнении Гэм чувствовала только одно: он скован по рукам и ногам, он более
не свободен, что-то перебороло его, вцепилось мертвой хваткой, властвовало над ним, даже
больше чем властвовало, и это была реальность мира. Гэм рванулась к Лавалетту, схватила за
плечи, жарко дохнула в лицо:
— Ты… Ты…
Когда он обернулся, его черты были напряжены до предела. Потом он услышал и
преобразился. Лихорадка бегства всем своим накалом ударила по нервам, отбушевала в могучем
порыве инстинктов, сменилась ни с чем не сравнимым облегчением и повергла его в хмельной
дурман, где уже не было места бдительности.
— Да, — выкрикнул Лавалетт, — да, я не хотел, чтобы он прикасался к тебе… этот липкий
слизень…
Тормоза взвизгнули, как пилы, автомобиль лязгнул, пошел юзом, стал, с кипящим мотором,
захлебнувшийся, задушенный бурей. Лавалетт выскочил на дорогу и, как одержимый, начал
обрывать на обочине ветки с листьями, цветами, путаницей гнезд — все подряд, он швырял их в
машину, осыпал ими Гэм, возвращался, срывал еще и еще, осыпал Гэм снова и снова, кричал:
— Я бросаю тебе лес… опрокидываю на тебя весь мир… — Он подтащил к машине
вырванный с корнями куст, тяжело дыша, зарылся в него лицом и вдруг взревел, как тигр.
В этот миг в мозгу Гэм молнией вспыхнуло: она хотела удержать его, подавить, но он был
сильнее и выскользнул из ее хватки; что-то куда более мощное, чем весь ее восторг и счастье,
