раздавал больным свои запасы хинина и других лекарств. Он рассказал, что как раз китайцы
наименее выносливы. После первого же приступа лихорадки они лежат пластом и
фаталистически готовятся к смерти.
После еды китаянка подала чай и виски. Скраймор пил с жадностью. Он давно не видел
белых женщин и теперь был весь во власти сладкой горячки. Гэм воспользовалась передышкой,
чтобы произвести смотр своим стальным кофрам, и надела платье, которое произвело бы фурор
и в Сен-Жермен. После утомительного дня ее охватила приятная истома, которая придавала
всякому движению безмятежное очарование спокойной раскованности. Кожа ее тускло
светилась, точно зрелый персик. Рука была унизана браслетами, пальцы — перстнями, а в левом
ухе колыхались длинные подвески.
Потом Скраймор оказался наедине с Гэм. Когда он брался за стакан, пальцы заметно
дрожали. Китаянка принесла мелко нарезанный табак и фрукты, печально посмотрела на него и
пошла к выходу. Гэм остановила ее, задала какой-то вопрос. Она ответила слабым птичьим
голосом и поспешила прочь, едва Гэм выпустила ее руку. Скраймор начал рассказывать об охоте
на тигра, но тотчас осекся, уставился в пространство.
— Уже четыре года я живу здесь. Привык. Думал остаться навсегда. Особой привязанности
к родной стране я и раньше не питал. Люцеки — женщина покорная, преданная. И тихая. Я
люблю тишину и покой. А теперь явились вы, и с вами Европа. Европа вновь пришла в мой дом
и разом перечеркнула четыре года здешней жизни и десятилетие опыта. Пока вы здесь, ничего
страшного нет. Но ведь все это останется и после вашего отъезда. В пустом доме. Вот тогда
будет тяжко.
— Мне очень хочется сказать вам доброе слово, но ничего утешительного на ум не
приходит. Разве что вот это: рано или поздно буря все равно грянула бы — бунт наследия в
вашей крови. Каждый человек однажды вспоминает о своих корнях. И наверное, лучше сейчас,
чем спустя годы.
Он поднял голову.
— Тропики воспитывают привычку к быстрым действиям. Останьтесь со мной, я продам
плантации на Пинанге1, и мы уедем в Европу.
— А как же?..
— Я поговорю с ним. Он поймет. Должен понять. Он вас не любит… я вижу…
— Мне лестно, потому что предложение ваше такое… безрассудное. Но и только. Как же
для вас все просто. Надо запомнить: одиночество опрощает. — Гэм подняла унизанную
браслетами руку. — Если бы вы только знали, чт?о здесь поставлено на карту и жаждет
решения…
Малайка негромко пела под аккомпанемент высоких, тонких звуков сямисена. Мелодия
звенела мучительной тоской, навевала грусть. Скраймор жестом оборвал песню и приказал
малайке станцевать. Она лукаво взглянула на Лавалетта и сняла батиковую кофточку. Грудь
была очень красивая — полная, но крепкая и благородной формы.
Китаянка глаз не сводила с Гэм. Когда Скраймор окликнул ее, она вздрогнула от испуга —
так глубоко задумалась. Гэм очень притягивала эта женщина; она угадывала причину ее печали
и хотела поговорить с нею. Как странно — мужчина-европеец при первой же встрече со своей
расой одним махом отбросил все, а эта полуевропейка целиком подпала под власть другой,
чуждой по крови расы.
Немногим позже Скраймор, Лавалетт и Гэм сидели на террасе, наслаждаясь прохладой. В
пышных кронах деревьев шелестел легкий ветерок. Крики зверей во мраке звучали совсем не
так, как днем. Мимо дома медленно, покачивая бедрами, прошла в сад малайка.
И вдруг — возбужденные голоса, торопливые шаги. Двое китайцев громко звали
