его в дощатые желоба с водой. Быстрое течение уносило песчинки и землю. Тут же рядом в
маленьких плавильных печах, работавших на древесном угле, выплавляли олово и формовали в
длинные бруски. В Куала-Лумпуре Лавалетт пополнил багаж.
Затем караван направился в Куала-Кубу, а оттуда в горы. Переночевали в каком-то бунгало
и рано утром начали подъем. Гэм плотно обмотала ноги бинтами, пропитанными специальным
составом, чтобы защититься от пиявок, которые кишели повсюду — на кустах и на земле — и
так и норовили присосаться. Шел дождь, туман висел в кронах деревьев. Лавалетт шагал рядом с
осликом Гэм и, заметив, что в руку ей жадно впилась пиявка, предупредил: отрывать эту дрянь
нельзя — останется скверная рана. Он прижег пиявку сигаретой, та скорчилась и отвалилась.
— Надо было отправить вас в Сайгон, — сказал он.
— Что-то вы уж очень сентиментальны. Видно, дело плохо.
— Напротив. Я чувствую накал неведомой опасности. Стараюсь перехитрить
подстерегающего противника, у которого на руках все козыри. Этим окупаются любые усилия.
Но у вас тут косвенный интерес, и потому вы более восприимчивы к неудобствам нашего
путешествия.
— О нет, мне все это далеко не безразлично, — сказала Гэм, скользнув по нему быстрым
взглядом.
К полудню движение стало особенно утомительным. Под палящим солнцем каравану
пришлось преодолеть вброд несколько речушек; Гэм погружалась в воду до плеч. Лавалетт
поддерживал ее с одной стороны, носильщик-сингал — с другой. На берегу она смеясь
встряхивалась и говорила, что солнце быстро ее высушит. Но Лавалетт в конце концов допек ее
рассказами о болотной лихорадке и малярии — она испугалась и сняла сырую одежду. Тамил
принес стальной чемодан с бельем, и Гэм с восторгом насладилась прелестью
противоположностей: в джунглях Юго-Восточной Азии она надевала мягкий шелк, пахнущий
английскими духами.
Переодевание взбодрило ее. Она выбралась из паланкина и, весело болтая, пошла рядом с
Лавалеттом.
— Удивительно все-таки, до какой степени настроение человека, эта сокровенная,
сплавленная из великого множества душевных сил, сложная целостность, зависит от внешних
обстоятельств. Я переодеваюсь, чувствую прикосновение сухого шелка, вдыхаю пряный запах
белья — и радуюсь…
— Одна из уловок жизни — связывать последние вещи с первыми, соединять самое
сокровенное с самым поверхностным, чтобы поклонники реальности, геометры бытия, ретивые
умельцы — ох какие ретивые! — покачали головой и не поверили в эту связь, они ведь думают,
что так быть не может. Потому-то они и не находят ключа… и никогда не бывают властителями
жизни, они всегда ее служители… одни вечно жалуются, другие бодры и деловиты, третьи
спесивы, как мелкие чиновники, но все они только служат. Бытие повинуется чутью, а не
логике. Самое смехотворное на свете — это гордость мелочных торгашей, которые свято верят,
что владеют логикой и умеют мыслить. У них это именуется философией и окружено почетом.
Как будто озарения отнюдь не главное, а выстроенная на них система — просто этакие перила,
чтобы бюргер перешел через мост без головокружения и… все равно ничего не понял. Ведь,
хвала Будде, жизнь защищает себя от того, чтобы всякий понимал ее. Да и что значит —
понимать, ведь можно лишь почувствовать. При этом бывают забавные штуки, смешные
путаницы — вот, скажем, на пути встречается дверь. Кто хочет идти дальше, должен ее открыть.
А она массивная, тяжелая, с замками и засовами… Чтобы открыть ее, наш мелочной логик, не
долго думая, вооружается самым тяжелым инструментом. Дверь не поддается. Сведущий же
легонько толкает ее — и она распахивается. Однако вообще-то не стоит так пространно
