— Собираешься, душка? — спросил он. — Зачем? Ведь через два-три дня ты их опять
распакуешь.
Она уже несколько раз укладывалась при нем. Каждый год — весной и осенью — ее, словно
перелетную птицу, обуревало желание улететь. И тогда на несколько дней, а то и недель, в ее
комнате появлялись чемоданы; они стояли до тех пор, пока Лилиан не теряла мужества и не
отказывалась от своего намерения.
— Я уезжаю, Борис, — сказала она. — На этот раз действительно уезжаю.
Он стоял, прислонившись к двери, и улыбался.
— Знаю, душка.
— Борис! — крикнула она. — Оставь это! Ничего уже не поможет! Я в самом деле уезжаю!
— Да, душка.
Лилиан почувствовала, как его мягкость и неверие, словно паутина, опутывают ее и
парализуют.
— Я уезжаю с Клерфэ, — сказала она. — Сегодня!
Она увидела, что выражение его глаз изменилось.
— Я уезжаю одна, — сказала она. — Но еду с ним потому, что иначе у меня не хватит
мужества. Одна я не в силах бороться против всего этого.
— Против меня, — сказал Волков.
Он отошел от двери и встал возле чемоданов. Он увидел ее платья, свитеры, туфли — и
вдруг его пронизала острая боль, такая, какую ощущает человек, который вернулся с похорон
близкого друга и уже взял себя в руки, но вдруг увидел что-то из вещей покойного — его туфли,
блузу или шляпу.
Теперь Волков понял, что Лилиан действительно хочет уехать.
— Душка, — сказал он, чувствуя, как у него перехватило дыхание, — ты не должна уезжать.
— Должна, Борис. Я хотела тебе написать. Вот смотри, — она показала на маленькую
латунную корзинку для бумаги у стола. — У меня ничего не вышло. Я не смогла. Напрасные
старания — это невозможно объяснить. Потом я хотела уехать, не попрощавшись, и написать
тебе оттуда, но и этого я бы не смогла. Не мучь меня, Борис…
Не мучь меня, — думал он. — Они всегда так говорят, эти женщины — олицетворение
беспомощности и себялюбия, никогда не думая о том, что мучают другого. Но если они даже об
этом подумают, становится еще тяжелее, ведь их чувства чем-то напоминают сострадание
спасшегося от взрыва солдата, товарищи которого корчатся в муках на земле, — сострадание,
беззвучно вопящее: слава богу, в меня не попали, в меня не попали…
— Ты уходишь с Клерфэ?
— Я уезжаю с Клерфэ отсюда, — сказала Лилиан с тоской. — Он довезет меня до Парижа.
В Париже мы расстанемся. Там живет мой дядя. У него мои деньги, та небольшая сумма,
которая у меня есть. Я останусь в Париже.
Она знала, что это не совсем правда, но сейчас ей казалось, что она говорит правду.
— Пойми меня, Борис, — просила она.
— Зачем нужно, чтобы тебя поняли? Ведь ты уходишь — разве этого недостаточно?
Лилиан опустила голову.
— Да, этого достаточно. Бей еще.
Бей еще, — подумал он. — Когда ты вздрагиваешь от боли, потому что тебе пронзили
сердце, они стенают ей еще, как будто ты и есть убийца.
— Я тебя не бью.
— Ты хочешь, чтобы я осталась с тобой?
— Я хочу, чтобы ты осталась здесь. Вот в чем разница.
