Бухер внимательно смотрел на нее. Лицо ее немного разрумянилось, глаза блестели.
— Да, это живой воздух. Он не воняет — он пахнет.
Они остановились у тополей.
— Мы можем посидеть здесь, — сказал он. — И никто нас не прогонит. Мы можем даже
сплясать, если захотим.
Они сели под деревьями. Вокруг ползали жуки, порхали бабочки. В лагере они видели
только крыс и синевато поблескивающих мух. Рядом журчал ручей. Он был прозрачным и
звонким. В лагере воды постоянно не хватало. А здесь она просто струилась себе, и никому до
нее не было дела. Теперь нужно было ко многому привыкать заново.
Они отправились дальше, вниз, по склону горы. Они не торопились, шли медленно, часто
отдыхая. Добравшись до глубокой лощины, они наконец оглянулись и не увидели лагеря. Он
скрылся из вида.
Они долго сидели и молчали. Лагерь исчез. Исчез и разрушенный город. Перед ними был
только луг, а над лугом — мягкое небо. Теплый ветер ласкал их лица. Казалось, он дует сквозь
черную паутину прошлого, словно стараясь оттолкнуть ее своими мягкими ладонями. «Так,
наверное, и нужно начинать, — думал Бухер. — С самого начала. Не с воспоминаний,
ожесточения и ненависти, а с самого простого. С чувства, что ты живешь. Живешь не вопреки
чему-то, как в лагере, а просто — живешь». Он чувствовал, что это не бегство. Он знал, чего
хотел от него 509-й: он должен был стать одним из тех, кто выстоит и не сломается, чтобы
обличать и бороться. Но он вдруг почувствовал и то, что бремя ответственности, которую
возложили на него мертвые, раздавит его, если он не сумеет сохранить это ясное, могучее
чувство жизни. Только оно могло бы придать ему силы и в то же время не позволить ему ни
забыть, ни погибнуть от воспоминаний. Об этом ему говорил и Бергер во время прощания.
— Рут, — произнес он, наконец, после долгого молчания. — Если человек начинает жизнь
заново, с самого начала, как мы с тобой, то ведь впереди у него должна быть целая бездна
счастья, а?
Сад стоял в цвету. Но, приблизившись к дому, они увидели, что прямо за ним взорвалась
бомба. Она разрушила всю заднюю часть постройки. Целым и невредимым остался лишь фасад.
Сохранилась даже резная наружная дверь. Они открыли ее. Но она вела к груде обломков.
— Значит, он никогда и не был домом. Все это время…
— Хорошо, что мы не знали об этом.
Они молча смотрели на то, что так долго считали домом. Все это время они верили, что
пока он стоит, у них тоже все будет хорошо. Они верили в иллюзию. В руину с уцелевшим
фасадом. В этом была и ирония, и какое-то странное утешение. Эта иллюзия помогла им
выжить, а остальное не имело значения.
Трупов они нигде не обнаружили. Хозяева, по-видимому, покинули дом до того, как в него
попала бомба. Чуть в стороне, посреди развалин, они наткнулись на покосившуюся дверь. За ней
оказалась кухня.
Эта маленькая комнатушка обвалилась лишь наполовину. Плита осталась целой и
невредимой. Нашлось даже несколько сковородок и горшков. Печную трубу было нетрудно
вновь укрепить и вывести через разбитое окно наружу.
— Ее можно растопить, — сказал Бухер. — Дров наверху хватает.
Он порылся среди обломков.
— Там внизу есть матрацы. Можно откопать их. Часа два работы. Давай сразу же и начнем.
— Это не наш дом.
— Он ничей. Ничего с ним не случится, если мы проведем здесь несколько дней. Для
начала.
