Эрих Ремарк: «Возвращение»
19
поджав губы, говорит:
– Ну вот, Вайль, вы и дождались своего времечка.
– Что ж, оно не будет таким кровавым, – спокойно отвечает Макс.
– И таким героическим, – возражает Хеель.
– Это не все в жизни, – говорит Вайль.
– Но самое прекрасное, – отвечает Хеель. – А что ж тогда прекрасно?
Вайль с минуту молчит. Затем говорит:
– То, что сегодня, может быть, звучит дико: добро и любовь. В этом тоже есть свой геро-
изм, господин обер-лейтенант.
– Нет, – быстро отвечает Хеель, словно он уже не раз об этом думал, и лоб его страдальче-
ски морщится. – Нет, здесь одно только мученичество, а это совсем другое. Героизм начинается
там, где рассудок пасует: когда жизнь ставишь ни во что. Героизм строится на безрассудстве,
опьянении, риске – запомните это. С рассуждениями у него нет ничего общего. Рассуждения –
это ваша стихия. «Почему?.. Зачем?.. Для чего?..» Кто ставит такие вопросы, тот ничего не
смыслит в героизме…
Он говорит с такой горячностью, точно хочет самого себя убедить. Его высохшее лицо
нервно подергивается. За несколько дней он как-то сразу постарел, стал желчным. Но так же бы-
стро изменился и Вайль: прежде он держался незаметно, и у нас никто его не понимал, а теперь
он сразу выдвинулся и с каждым днем держит себя решительней. Никто и не предполагал, что он
умеет так говорить. Чем больше нервничает Хеель, тем спокойнее Макс. Тихо, но твердо он про-
износит:
– За героизм немногих страдания миллионов – слишком дорогая цена.
– Слишком дорого… цена… целесообразность… Вот ваши слова. Посмотрим, чего вы
добьетесь с ними.
Вайль оглядывает солдатскую куртку, которую все еще не снял Хеель:
– А чего вы добились вашими словами?
Хеель краснеет.
– Воспоминаний, – бросает он резко. – Хотя бы воспоминаний о таких вещах, которые за
деньги не купишь.
Вайль умолкает.
– Да! Воспоминаний! – говорит он, окидывая взглядом пустынный двор и наши поредев-
шие ряды. – И страшной ответственности.
Мы мало что поняли из всего этого разговора. Нам холодно, и разговоры, по-нашему, ни к
чему. Ими ведь мира не переделаешь.
Ряды распадаются. Начинается прощание. Сосед мой Мюллер поправляет ранец на плечах,
зажимает под мышкой узелок с продовольствием и протягивает мне руку:
– Ну, прощай, Эрнст!
– Прощай, Феликс.
Он прощается с Вилли, Альбертом, Козоле…
Подходит Герхардт Поль, наш ротный запевала. Во время походов он всегда пел верхнего
тенора: бывало, выждет, когда песня распадется на два голоса, и, набравшись как следует сил, во
всю мочь запевает на верхних нотах. Его смуглое лицо с большой бородавкой растроганно: он
только что простился с Карлом Брегером, своим неизменным партнером в скат. Прощание ока-
залось нелегким.
– Прощай, Эрнст!
– Прощай, Герхардт!
Он уходит.
Ведекамп протягивает мне руку. Он у нас мастерил кресты для братских могил.
– Ну, Эрнст, до свидания. Так-таки не привелось сработать для тебя креста. А жаль: ладный
был бы крестик – из красного дерева. Я даже припас для этой цели великолепную крышку от
рояля.
– Может, еще пригодится, – отвечаю я. – Когда дело до что-то дойдет, пошлю тебе открыт-
ку.
Он смеется:
– Держи ухо востро, паренек. Война еще не кончена.
