Эрих Ремарк: «Возвращение»
27
в вечерний час, ночной поход… Трупы негров в выцветших голубых шинелях; губы убитых рас-
трескались, глаза налиты кровью… Газ. На миг все это четко возникает передо мной, потом,
всколыхнувшись, исчезает, и опять покачиваются на веревке кальсоны, брезжит белесоватая
мгла, и опять я ощущаю за спиной комнату, и родных, и тепло, и надежные стены.
Все это уже прошлое, думаю я с облегчением и быстро отворачиваюсь от окна.
– Что с тобой, Эрнст? – спрашивает отец. – Ты и четверти часа не посидишь на месте.
– Это, наверное, от усталости, – полагает мать.
– Нет, – говорю я в каком-то смятении и стараюсь разобраться в себе, – нет, не то. Но я,
кажется, действительно не могу долго усидеть на стуле. На фронте у нас не было стульев, мы
валялись где попало. Я просто отвык.
– Странно, – говорит отец.
Я пожимаю плечами. Мать улыбается.
– Ты еще не был у себя в комнате? – спрашивает она.
– Нет, – говорю я и отправляюсь к себе.
Я открываю дверь. От знакомого запаха невидимых в темноте книг у меня бьется сердце.
Нетерпеливо включаю свет. Затем оглядываюсь.
– Все осталось как было, – говорит за моей спиной сестра.
– Да, да, – отвечаю я, лишь бы отделаться: мне хочется побыть одному.
Но все уже здесь. Они стоят в дверях и ободряюще поглядывают на меня. Я сажусь в крес-
ло и кладу руки на стол. Какой он удивительно гладкий и прохладный! Да, все на старом месте.
Вот и пресс-папье из коричневого мрамора – подарок Карла Фогта. Оно стоит на своем месте,
между компасом и чернильницей. А Карл Фогт убит на Кеммельских высотах.
– Тебе разонравилась твоя комната? – спрашивает сестра.
– Нет, почему же? – нерешительно говорю я. – Но она какая-то маленькая…
Отец смеется:
– Какая была.
– Конечно, – говорю я, – но почему-то мне казалось, что она гораздо просторней.
– Ты так давно не был здесь, Эрнст! – говорит мать. Я молча киваю. – На кровать, пожа-
луйста, не смотри, Я еще не сменила белья.
Я ощупываю карман своей куртки. Адольф Бетке подарил мне на прощание пачку сигар.
Мне хочется закурить. Все вокруг стало каким-то зыбким, как при головокружении. Я жадно
вдыхаю табачный дым, и сразу становится легче.
– Как? Ты куришь сигары? – удивленно и чуть ли не с упреком говорит отец.
Я недоуменно вскидываю на него глаза:
– Разумеется; они входили на фронте в наш паек; мы получали по три-четыре штуки еже-
дневно. Хочешь?
Покачивая головой, он берет сигару:
– Раньше ты совсем не курил.
– Да, раньше… – говорю я, чуть посмеиваясь над тем, что он придает этому такое значение.
Раньше я бы, конечно, не позволил себе смеяться над отцом. Но почтение к старшим испарилось
в окопах. Там все были равны.
Украдкой поглядываю на часы. Я здесь каких-нибудь два часа, но мне кажется, что месяцы
прошли с тех пор, как я расстался с Вилли и Людвигом. Охотнее всего я бы немедленно помчал-
ся к ним, я еще не в состоянии освоиться с мыслью, что останусь в семье навсегда, мне все еще
чудится, что завтра ли, послезавтра ли, но мы снова будем маршировать, плечо к плечу, кляня
все и вся, покорные судьбе, но сплоченные воедино.
Наконец я встаю и приношу из передней шинель.
– Ты разве не проведешь этот вечер с нами? – спрашивает мать.
– Мне нужно еще явиться в казарму, – говорю я. Ведь истинной причины ей все равно не
понять.
Она выходит со мной на лестницу.
– Подожди, – говорит она, – здесь темно, я тебе посвечу…
От неожиданности я останавливаюсь. Посветить? Для того, чтобы сойти по этим несколь-
ким ступенькам? О господи, по скольким топким воронкам, по скольким разрытым дорогам
