Эрих Ремарк: «Возвращение»
26
И только потом чувствую, что сам глотаю соленые слезы.
2
Мы поужинали картофельными оладьями с колбасой и яйцами – чудесное блюдо! Яиц я
почти два года и в глаза не видел, а о картофельных оладьях – говорить нечего.
Сытые и довольные, сидим мы вокруг большого стола в нашей столовой и попиваем желу-
девый кофе с сахарином. Горит лампа, поет канарейка, даже печь натоплена. Волк лежит под
столом и спит. Так хорошо, что лучше быть не может.
– Ну, Эрнст, расскажи, где ты бывал, что видел? – спрашивает отец.
– Что видел? – повторяю я, подумав. – Да что, в сущности, я мог видеть? Ведь все время
воевали. Что ж там было видеть?
Как ни ломаю голову, ничего путного не приходит на ум. О фронтовых делах с штатскими,
естественно, говорить не станешь, а другого я ничего не знаю.
– У вас-то здесь наверняка гораздо больше новостей, – говорю я в свое оправдание.
О да, новостей немало. Сестры рассказывают, как они ездили в деревню раздобывать про-
дукты для сегодняшнего ужина. Дважды у них все отбирали на вокзале жандармы. На третий раз
они зашили яйца в подкладку пальто, картофель спрятали в сумки, подвешенные под юбками, а
колбасу заткнули за блузки. Так и проскочили.
Я слушаю их не очень внимательно. Они выросли с тех пор, как я видел их в последний
раз. Возможно, что я тогда попросту ничего не замечал, но тем сильнее это бросается в глаза те-
перь. Ильзе, вероятно, уже перевалило за семнадцать. Как время летит!
– Слышал, советник Плайстер умер? – спрашивает отец.
Я отрицательно качаю головой:
– Нет, не слыхал. Когда?
– В июле. Числа двадцатого.
На печке запевает чайник. Я перебираю бахрому скатерти. Так, так, в июле, думаю я, в ию-
ле; за последние пять дней июля мы потеряли тридцать шесть человек. Я с трудом мог бы на-
звать теперь имена троих из этих тридцати шести, так много умерло после них.
– А что с ним было? – вяло спрашиваю я, отяжелев от непривычного тепла.
– Осколком или пулей?
– Да что ты, Эрнст, – удивляется отец моему вопросу, – он ведь не солдат! У него было
воспаление легких.
– Ах, да! – говорю я, выпрямляясь на своем стуле. – Бывает еще и такое.
Они рассказывают обо всем, что произошло со времени моей последней побывки. Голод-
ные женщины до полусмерти избили хозяина мясной на углу. Как-то, в конце августа, на семью
выдали по целому фунту рыбы. У доктора Кнотта украли собаку и, верно, пустили ее на мыло.
Фройляйн Ментруп родила ребеночка. Картофель опять вздорожал. На будущей неделе на бой-
не, говорят, будут выдавать кости. Вторая дочь тети Греты в прошлом месяце вышла замуж, и –
представь! – за ротмистра…
По стеклам окон стучит дождь. Я поеживаюсь. Как странно сидеть в комнате. Странно
быть дома…
Сестра вдруг умолкает.
– Ты совсем не слушаешь, Эрнст, – удивленно говорит она.
– Да нет же, слушаю, – уверяю я ее и изо всех сил стараюсь взять себя в руки. – За ротми-
стра, ну да, она вышла замуж за ротмистра.
– Да, понимаешь, как ей повезло! – живо продолжает сестра. – А ведь у нее все лицо в вес-
нушках. Что ты на это скажешь?
Что мне сказать? Если шрапнель попадет в голову ротмистра, то ротмистр точно так же ис-
пустит дух, как и всякий другой смертный.
Родные продолжают болтать, но я никак не могу собрать своих мыслей: они все время раз-
бредаются.
Встаю и подхожу к окну. На веревке висит пара кальсон. Серея в сумерках, они будто ле-
ниво покачиваются. Брезжит белесоватая мгла раннего вечера. И вдруг передо мной, призрачно
и отдаленно, встает другая картина. Покачивающееся на ветру белье, одинокая губная гармоника
