Девушки исполнили сцену из героического эпоса и танец масок — топенг. Потом музыка
изменилась, гамелан заиграл тише, мягче. Гэм вся обратилась в слух. Печальные звуки медных
тимпанов, глухая дробь барабанов, аккорды сионгов и арф, рыдающий напев каких-то
незнакомых инструментов, похожих на цитры и скрипки. Мелодия была исполнена такой
сладостной певучести, что казалось, странная эта музыка рождается не под пальцами двух
десятков туземцев, а просто каплет откуда-то из ночи, из благоуханных садов, с темного
звездного неба, изливаясь в трепетную меланхолию замирающих созвучий. Когда почти все
инструменты умолкали и внезапно обозначалась синкопированная, дрожащая, живая мелодия, а
потом тихо вступали гудящие, словно пчелиный улей, гонги, звонко откликались медные
тимпаны, рассыпалась серебряными арпеджио арфа и на фоне этого вихря то взлетали, то
опадали голоса струнных, — ты будто внимал концерту сам?ой южной ночи, пробужденной
музыке сфер с ее серафимской песнью.
Султан встал и вместе с тремя стройными танцовщицами-бедайо исполнил лирическую
импровизацию. Широко раскинув руки, точно порхающие бабочки, девушки мягко кружили
подле него. Мало-помалу движение замедлялось, успокаивалось, шаги становились все мельче,
пока танцовщицы наконец не замерли на цыпочках, чуть вздрагивая и покачиваясь. Но все
чувство, вся выразительность сосредоточились в запрокинутых лицах и руках. Ладони ожили,
руки, словно цветущие ветви на ветру, со змеиной грацией выписывали плавные круги и
спирали, пальцы неуловимо играли, танцевали одни только руки — одни только запястья,
красивые узкие ладони и пальцы, только в них струилась выразительность, тогда как тело было
недвижно.
Гамелан звенел, как потонувший в море колокол, — звуки были совершенно неземные,
словно тихая смутная греза. И точно яркие, причудливые сказочные существа — не то растения,
не то животные, — точно морские цветы в глубинах, двигались танцовщицы и султан в едва
уловимом текучем ритме — сплетение света, красок, женщин и звуков.
На обратном пути Гэм и Сежур молчали. Вернувшись в голландский дом, они еще
некоторое время посидели с хозяевами под пологом серых воздушных корней священного дерева
варинг. Разговор шел о диковинных уловках влюбленных яванок: они наматывают волос
любимого на кусочек кости от тигриного черепа и носят с собой до тех пор, пока волос не
соскочит, — тогда мужчина, считай, у них в сетях. Голландец рассказывал о белых, которые
снова и снова поневоле возвращались к своим цветным женам — никакое сопротивление не
помогало. Гэм почти не участвовала в разговоре… Когда собеседники ненадолго умолкали, из
дворца доносились тихие звуки гамелана, и гонги гудели, будоража ее сердце воспоминанием,
которое не хотело блекнуть.
В десять часов вечера французский пароход отплыл в Гонконг и взял курс на Жемчужную
реку. Стоя на второй палубе, Гэм любовалась морем огней в гавани. Будто светящиеся ночные
мотыльки, тысячи сампанов шныряли по воде, кружили вокруг судов. Длинные гирлянды их
фонариков парили над волнами. Чуть поодаль ярко горели разноцветные топовые огни
бесчисленных парусников, пароходов и военных кораблей. Еще дальше сияли три полностью
освещенных пассажирских лайнера. Вдоль берега тянулись по набережной неподвижные
цепочки электрических фонарей, а между ними плыли фонарики рикш и снопы автомобильных
фар. На заднем плане темнел силуэт Прака — европейские домики, словно мерцающие
ласточкины гнезда. Сиротливо и зыбко витал в ночи весь этот свет, а ночь казалась жуткой,
разверстой бездной, которая намного сильнее всего и вся. Придет время, и грянет взрыв, и
потоки тьмы ринутся вверх и поглотят беззащитные венцы огней.
Среди ватно-белесых красок раннего утра высились позлащенные солнцем башни белого
католического собора. На реке пыхтели колесные пароходы, паровые буксиры тянули вниз по
