течению китайские джонки, битком набитые оживленными, шумными пассажирами. Рыбаки
выбирали сети с ночным уловом и снимались с якоря, чтобы доставить на рынок свой товар.
Потом вокруг опять появилось множество сампанов.
Казалось, огромные полчища человеческих грызунов соорудили себе эти жилища из
бамбукового плавника. Нос и корма у сампана были крытые, там располагались комнаты,
середина — единственное место, где обитатели могли вы-прямиться во весь рост, — крыши не
имела. И все лодки кишмя кишели народом. Желтые лица глядели изо всех комнат, с паучьей
деловитостью люди копошились на открытом пространстве, ловко переползали друг через друга,
словно руки и ноги у них имели куда больше суставов, чем у других человеческих рас. Дети,
привязанные веревками — на всякий случай, чтобы не упали в воду! — возились среди взрослых;
грязные кудлатые собаки, лежа на круглых кровлях, перебрехивались с лодки на лодку, тут же
рядом, на краешке борта, восседали кошки, не обошлось в этом сумбуре и без кур, которые
прилежно склевывали нечаянные зернышки.
Прямо у себя под ногами Гэм увидела на сампане наседку с целым выводком пушистых
цыплят, — кудахча и размахивая крыльями, она бесстрашно искала корм для своих малышей.
С помощью длинных шестов эти лодки передвигались в разных направлениях. На палубе
горели костерки очагов, на которых готовили еду. В других сампанах торговцы раскладывали и
расхваливали свой товар. Воздух полнился звонкими гортанными криками, которые летали от
лодки к лодке. Порой какой-нибудь пароход устраивал мимоходом изрядную качку, и тогда
целые кварталы плавучего города разражались отчаянной бранью, перекошенные от злости лица
изрыгали проклятия, тощие руки грозили кулаками, а утреннее солнце бросало трепетные
золотые блики на воду, на коричневые лодки, в крохотные комнатушки, где ярко взблескивали
домашние алтари и пестрые безделушки. Мало-помалу плотное скопление лодок рассыпалось,
сампаны кружили подле парохода, пытались плыть рядом — гибкие фигуры с кошачьей
ловкостью взбирались на борт, предлагая внаем свои лодки, которые меж тем наперегонки
мчались к месту якорной стоянки: весла трещали и ломались, неизбежная сутолока,
оглушительные крики
— женщины-рулевые визгливо осыпали друг друга бранью, друзья-приятели подначивали
их ободряющими возгласами, пока голоса не срывались на хрип, — чудовищный галдеж.
— Это Азия, — сказал Сежур, обращаясь к Гэм.
Синие и покрытые золотым лаком деревянные таблички с надписями висели по стенам
домов. На прилавках шелкоделов соблазнительно поблескивали табачные и сизые рулоны шелка.
Тут же рядом стояли ткацкие станки, и мальчишки-подростки, нажимая ногой на ремизку, ловко
перебрасывали челнок. Другие улочки были царством золотых и серебряных дел мастеров,
резчиков по слоновой кости. Ремесленники прилежно и терпеливо создавали роскошную
тончайшую филигрань. Молодые женщины трудились над синими украшениями, старики с
немыслимой осторожностью прикасались узкими резцами к слоновой кости, превращая ее в
ажурное чудо. Курительные свечи тлели у табличек с именами предков и перед маленькими
буддами на углах домов.
На тонких бечевках взвешивали связки огурцов. Огромными ножами разделывали кровавых
рыбин. Чумазый толстяк мыл редьку, бросая ее в чан и топча там ногами. В одной из лавок
ссорились две женщины — шипели друг на дружку, как змеи. В другой выложили на продажу
уток, кур, щенков и крыс. У мясной лавки забивали лошадь. С ужасным воплем животное
рухнуло на колени. Глаза широко распахнуты, готовы выкатиться из орбит, возле ноздрей
красноватая пена. Замирающий, человеческий, душераздирающий вздох — потом лошадь
обмякла, забила копытами по мостовой.
В уличных цирюльнях трещали на всех языках и наречиях. В игорных домах шла игра — за
