— Но почему?
— Хочешь рюмочку ликера к кофе? А коньяку? И шартреза тоже нет? Я так и думал! —
Гастон явно растаял. — Хорошо, значит, два бокала шампанского. Да, так твой отец…
— Что?
Марабу подмигнул одним глазом.
— До войны несколько месяцев он прожил в Нью-Йорке. Один. А потом настоял, чтобы
тебя назвали Лилиан. Твоей матери было безразлично. Позднее я слышал, что в Нью-Йорке у
него была… ну, скажем, одна очень романтичная история с женщиной, которую звали Лилиан.
Прости меня, но ведь ты сама спросила.
— Слава богу! — сказала Лилиан. — А я-то думала, что моя мать вычитала это имя из книг.
Она много читала.
Гастон кивнул своей птичьей головкой.
— Да, это верно. Зато твой отец совсем не читал. А ты, Лили? Ты хочешь… — он огляделся
вокруг, — жить теперь так?.. Ты не считаешь это ошибкой?
— Я как раз хотела спросить тебя о том же самом. Когда ты выпил вина, в тебе появилось
что-то человеческое.
Гастон пригубил рюмку с коньяком.
— Я устрою для тебя небольшой вечер.
— Ты уже как-то грозил мне этим.
— Ты придешь?
— Только не на чашку чая.
— Нет, на обед. У меня сохранилось еще несколько бутылок вина, всего несколько, но
такого, что оно вполне может потягаться с вином, которое мы пьем здесь.
— Хорошо. Я приду, — сказала Лилиан.
— Ты теперь красивая девушка, Лили. Только резка! Резка! Твой отец не был таким.
Резка, — подумала Лилиан. — Что он называет резкостью? И разве я резка? А может, у
меня просто нет времени деликатно обманывать, прикрывая горькую правду фальшивой
позолотой хороших манер?
Из окна ей был виден острый, как игла, шпиль часовни Сен-Шапель, который подымался в
небо над серыми стенами Консьержери. Лилиан пошла туда в первый же солнечный день. Время
приближалось к полудню, и часовня с ее высокими окнами из разноцветного стекла, насквозь
пронизанная солнцем, была прозрачной, словно сотканной из лучей. Казалось, она вся состоит
из одних окон и вся залита светом — небесно-голубым, алым, как кровь, желтым и зеленым.
Краски были такие яркие, что обволакивали Лилиан так, словно она погрузилась в
разноцветную воду.
Кроме Лилиан, в часовне было еще несколько американских солдат, которые вскоре ушли.
Она сидела на скамье, окутанная светом, — то была тончайшая и самая царственная ткань на
земле, ей хотелось снять с себя одежду, чтобы посмотреть, как прозрачная парча струится по ее
телу. То был водопад света, то было опьянение, неподвластное земным законам, падение и в то
же время взлет. Ей казалось, что она дышит светом. Она чувствовала, как эти синие, красные и
желтые цвета растворяются в ее крови и в ее легких, как будто ее телесная оболочка и сознание
— то, что отделяло ее от окружающего мира, — исчезли и всю ее, подобно рентгеновским
лучам, пронизывает свет, с той лишь разницей, что рентген обнажает кости, а свет раскрывает ту
таинственную силу, которая заставляет биться сердце и пульсировать кровь. То было великое
утешение, она никогда не забудет этот день, — пусть ее жизнь, все, что ей еще предстоит
прожить, станет таким же, как этот зал, похожий на улей, полный легчайшего меда — лучей,
