ноги. Ниманн следил за ними краем глаза. Некоторое время они беспрепятственно бежали
вместе с остальными. Но как только на их искаженных лицах появилась жадная надежда, как
только они подумали, что, может быть, им все-таки удастся перехитрить смерть, Ниманн сделал
несколько шагов вперед и, когда они поравнялись с ним, подставил им ногу. Они со всего маху
полетели на землю, попытались было подняться, но Ниманн двумя пинками опрокинул их на
спину. Они ползком двинулись вслед бегущим.
— Встать! — крикнул Ниманн своим придушенным тенором. — Марш назад!
Все это время он стоял спиной к бараку 22. Карусель смерти продолжала кружиться. На
земле уже лежало четыре человека. Двое из них потеряли сознание. На одном был гусарский
мундир, на другом некое подобие обрезанного кафтана поверх дамской сорочки с дешевыми
кружевами. Они получили все это вчера на вещевом складе. Капо, раздававший одежду из
Освенцима, отнесся к своим обязанностям с юмором. Кроме «дамы» и «гусара», на плацу можно
было насчитать еще с десяток заключенных, одетых, как на маскарад.
509-й заметил среди бегущих Розена. Тот ковылял согнувшись в самом хвосте колонны. Он
уже еле переставлял ноги. 509-й видел, что он вот-вот свалится. «Тебя это не касается, понял? —
сказал он сам себе. — Не смей делать глупостей! Каждый должен думать о себе». Колонна опять
поравнялась с бараком. До него было всего лишь несколько метров. Розен бежал уже самым
последним. 509-й взглянул на Ниманна, все еще стоявшего спиной к бараку, стрельнул глазами
по сторонам. Никому из старост блоков не было до него никакого дела; все смотрели на тех
двоих, которым Ниманн сделал подножку. Хандке даже шагнул вперед, вытянув шею. 509-й
схватил Розена, тащившегося в этот момент мимо него на подгибающихся ногах, за руку,
потянул его на себя и толкнул назад, в середину строя.
— Быстро! В барак! Спрячься!
Он еще несколько секунд слышал позади тяжелое дыхание Розена и видел краем глаза
какое-то едва уловимое движение; затем все стихло. Ниманн ничего не заметил. Он так ни разу
и не обернулся. Хандке тоже ничего не видел. 509-й знал, что дверь барака была открыта. Он
надеялся, что Розен его понял. И еще он надеялся, что тот не выдаст его, если все-таки
попадется. Он должен был сообразить, что ему это уже все равно не помогло бы. Ниманн до
этого не пересчитал новеньких, и у Розена появился шанс спастись. 509-й только теперь
почувствовал, что у него дрожат колени, а во рту все пересохло. В ушах зазвенела кровь.
Он осторожно покосился на Бергера. Бергер не сводил глаз с движущегося по кругу
полуживого табуна, который уже заметно поредел. По его напряженному лицу 509-й понял, что
он все видел.
— Он уже в бараке!.. — шепнул ему сзади Лебенталь.
Дрожь в коленях стала еще сильнее. Ему пришлось прислониться к Бухеру.
Повсюду валялись деревянные башмаки, которые вчера выдали многим из вновь
прибывших. Они еще не успели к ним привыкнуть и сразу же растеряли их во время бега. Только
двое все еще отчаянно клацали своими деревяшками по асфальту. Ниманн протирал стекла
очков. Они запотел. От тепла, которое он испытывал, читая в глазах заключенных страх смерти,
страх, неумолимо гнавший их вперед, придававший им силы, подымавший их с земли, когда они
падали, толкавший их дальше. Он ощущал это тепло желудком и глазами. В первый раз он
ощутил его, когда убил своего первого еврея. По правде сказать, он совсем этого не хотел. Это
случилось как-то само собой. Всегда чем-то печально озабоченный, затурканный, он сначала
даже испугался мысли о том, что ему надо ударить еврея. Но когда он увидел, как тот ползает на
коленях и со слезами на глазах выпрашивает себе пощаду, он вдруг почувствовал, что за одно
мгновение стал другим — сильным и могущественным; он почувствовал, как гудит в жилах
кровь; горизонт отступил вдаль, разгромленная четырехкомнатная квартира мелкого еврейского
