свинцовой неподвижностью.
Бормотание. Куда исчезло бормотание? Его не было слышно. 509-й медленно поднял руку,
но не сразу решился раскрыть кулак, сжимавший часы, словно это были вовсе не часы, а алмаз,
который мог превратиться в кусочек угля. Наконец, разжав пальцы и выждав еще несколько
секунд, он взглянул на два бледных штриха, обозначивших границу его судьбы.
Тридцать пять минут. Тридцать пять! На пять минут больше тех тридцати, которые он сам
себе отмерил. На целых пять минут — страшно дорогих и важных. Но может быть, они
достались ему только потому, что сообщение в Политический отдел потребовало чуть больше
времени, или просто потому, что Хандке не торопился?
На семь минут больше. 509-й боялся пошевелиться. Он снова дышал и сам чувствовал, что
дышит. Все было по-прежнему тихо. Ни шагов, ни окриков. Ни звука. Небо, которое несколько
минут назад, нависнув над землей, словно черный, тяжелый свод, грозило раздавить на ней все
живое, поднялось выше, снова стало просто небом, дохнуло свежим ветром.
Двадцать минут. Тридцать. Чей-то вздох за спиной. Светлеющее небо. Где-то далеко-
далеко. Едва уловимое эхо в груди — далекий удар сердца. Оживающий пульс, крохотный
барабан жизни. И вновь эхо. Двойное. И руки, вновь ставшие руками. И искра, которая не
погасла, которая еще теплится — теперь даже ярче, чем прежде. Чуть ярче. Благодаря чему-то,
что пришло вместе со страхом. Рука бессильно повисла, выронив часы.
— А может.. — испуганно прошептал Лебенталь за спиной у 509-го и суеверно умолк.
Время вдруг утратило всякое значение. Оно растеклось. Растеклось во все стороны, как
вода, побежало вниз, по склонам холмов. Он совсем не удивился, когда Бергер поднял с земли
часы и сказал:
— Час и десять минут. Сегодня уже ничего не будет, 509-й. А может, и вообще никогда.
Может, он передумал.
— Да, — вставил Розен.
509-й обернулся.
— Лео, сегодня, кажется, должны прийти девки?
— Ты сейчас думаешь об этом? — изумился Лебенталь.
— Да.
«О чем же еще, — подумал 509-й. — Обо всем, что только может отнять меня у этого
страха, от которого кости превращаются в желатин».
— У нас есть деньги, — сказал он вслух. — Я предложил Хандке только двадцать марок.
— Ты предложил ему только двадцать марок? — не поверил Лебенталь.
— Да. Какая разница — двадцать или сорок! Если он хочет, он возьмет и двадцать, ясно? А
если нет, то и сорок не помогут.
— А если он придет завтра?
— Придет — значит, получит свои двадцать марок. А если он все-таки донес на меня, то
придут эсэсовцы. Тогда мне деньги тем более не понадобятся.
— Он не донес, — сказал Розен. — Наверняка не донес. Он еще придет за деньгами.
Лебенталь тем временем взял себя в руки.
— Оставь деньги себе, — заявил он решительно. — На сегодня мне хватит.
— Не нужны мне твои деньги! — резко сказал он, заметив, что 509-й собирается
возразить. — У меня есть деньги! Оставь меня в покое!
509-й медленно поднялся на ноги. Еще несколько минут назад ему казалось, что он уже
никогда не сможет встать, что его кости действительно превратились в желатин. Он пошевелил
руками, не спеша пошел вдоль барака, словно желая убедиться, что и ноги его еще могут
двигаться. К нему присоединился Бергер. Некоторое время они молчали.
