Широкие лучи, протянувшиеся к ним из-за горы, казались сотканными из света ветрами,
которые гонят кораблики в багровую пропасть заката. Один из этих последних лучей упал на
маленький белый домик, стоявший на холме, и он еще долго мерцал среди всеобщего мрака,
словно маяк, такой близкий и в то же время такой далекий.
Они заметили птицу, когда она была уже совсем рядом — маленький черный комок с
крыльями. Они увидели ее на фоне огромного неба; она взметнулась вверх, а потом вдруг,
словно передумав, бросилась к земле; они увидели ее, и оба почувствовали, что надо что-то
сделать, но даже не успели понять, что: ее четкий силуэт вдруг оказался совсем близко —
маленькая головка с желтым клювом, расправленные крылья и круглая грудка, полная
мелодий, — и в тот же миг раздалось легкое потрескивание; из заряженной электричеством
колючей проволоки брызнули искры, крохотные, бледные, но смертельно опасные, и от птицы
не осталось ничего, кроме обугленного кусочка мыса, повисшего на проволоке, у самой земли,
крохотной лапки и клочка крыла, которое одним-единственным неосторожным взмахом
разбудило смертью
— Это был дрозд, Йозеф!..
Бухер увидел ужас в глазах Рут Холланд.
— Нет, Рут, — проговорил он поспешно. — Это была другая птица. Это не дрозд. И даже
если это был дрозд, то не тот, который пел, наверняка не тот, Рут, не наш дрозд…
— Ты уже, наверное, подумал, что я про тебя забыл, а? — спросил Хандке.
— Нет.
— Вчера было уже поздно. Но у нас еще есть время. Времени донести на тебя больше чем
достаточно. Завтра, например. Целый день.
Он стоял перед 509-м.
— Ну что скажешь, миллионер? Швейцарский миллионер!.. Не волнуйся, они выколотят
эти денежки из твоих почек, франк за франком.
— А зачем их выколачивать? Их можно получить гораздо проще. Я подписываю бумагу, и
они мне больше не принадлежат. — 509-й твердо посмотрел Хандке в лицо. — Две с половиной
тысячи. Это большие деньги.
— Пять тысяч, — поправил его Хандке, — для гестапо. Или ты думаешь, они захотят с
тобой поделиться?
— Нет. Пять тысяч для гестапо, — подтвердил 509-й.
— А для тебя — кузлы и крест, и бункер, и Бройер со своими методами. А потом виселица.
— Это еще неизвестно.
Хандке рассмеялся.
— А что же еще? Почетная грамота? За запрещенные деньги?
— Нет, конечно. — Он все еще смотрел Хандке в лицо. Ему и самому казалось странным,
что он не испытывает страха, хотя понимает, что жизнь его зависит от Хандке. Все его чувства
вдруг заглушила ненависть. Не та мутная, слепая, маленькая ненависть — повседневная
грошовая ненависть одной отчаявшейся, умирающей от голода твари к другой, — нет, он
почувствовал в себе холодную, ясную, интеллигентную ненависть; он почувствовал ее так остро,
что вынужден был опустить глаза, боясь, как бы Хандке не прочел ее в них.
— Ну, а что же тогда? Ты можешь мне сказать, ты, хитрожопая обезьяна?
509-му ударил в нос запах из рта Хандке. Это тоже было странным: вонь Малого лагеря
почти совершенно исключала возможность какого-либо индивидуального запаха. 509-й
понимал, что воспринимает этот запах не потому, что он сильнее царившего здесь запаха
трупов; его обоняние выделило этот запах, потому что он ненавидел Хандке.
