были вбиты в стену с таким расчетом, чтобы ноги повешенного едва касались земли. Так он
умирал гораздо медленнее. На обычной виселице от падения почти всегда ломались шейные
позвонки. В Тысячелетнем рейхе этому положили конец. Виселицы были приспособлены для
медленного удушения. Здесь хотели не просто убивать — здесь хотели убивать как можно
медленнее и болезненнее. Одним из первых успехов нового правительства была отмена
гильотины и введение обычного топора.
Обнаженный труп Моссе лежал на полу. Ногти на руках были поломаны. Под них набилась
белая известка. Задыхаясь, он цеплялся ногтями на стену. Ободранная штукатурка красноречиво
подтверждала это. Сотни повешенных цеплялись за эту стену и оставили здесь следы своих
ногтей. И ног — на полу.
Бергер положил одежду и обувь Моссе на соответствующую кучу тряпок и башмаков, потом
посмотрел на стол. Очков не нем уже не было. Не было их и на куче бумаг — замусоленных
писем и записок, извлеченных из карманов мертвецов.
Драйер не поднимал глаз. Он усердно наводил порядок на столе.
— Что это такое? — спросила Рут Холланд.
Бухер прислушался.
— Птица поет. Скорее всего дрозд.
— Дрозд?
— Да. Так рано весной поют только дрозды. Это дрозд, я вспомнил.
Они сидели на корточках по обе стороны двойного забора из колючей проволоки,
отделявшего женские бараки от Малого лагеря. Никто не обращал на них внимания: Малый
лагерь был уже так переполнен, что люди сидели и лежали повсюду. Кроме того, часовые
покинули вышки, потому что время их истекло. Они не стали дожидаться смены. Такое теперь
случалось все чаще. Это было запрещено, но с дисциплиной дело давно уже обстояло не так, как
раньше.
Солнце стояло низко. Оно окрасило багровым цветом окна города. Целая улица, которая не
пострадала во время бомбежек, светилась, словно дома пылали изнутри. В реке отражалось
тревожное небо.
— А где он поет?
— На той стороне. Там, где стоят деревья.
Рут Холланд устремила неподвижный взгляд сквозь колючую проволоку на то, что было «на
той стороне»: луг, поля, горстка деревьев, крестьянский дом под соломенной крышей и дальше,
на холме, белый низкий домик с садом.
Бухер смотрел на нее. Солнечный свет сделал ее изможденное лицо чуть мягче. Он достал
из кармана корку хлеба.
— Рут! Держи! Бергер дал мне это для тебя. Сегодня. Лишняя порция.
Он ловко бросил корку сквозь проволоку. Лицо ее дрогнуло. Корка лежала рядом с ней. Она
ничего не отвечала.
— Это твой хлеб, — выговорила она наконец с трудом.
— Нет. Я уже съел свой.
Она глотнула.
— Ты только говоришь так…
— Да нет же, правда нет! — Он видел, как пальцы ее потянулись к корке.
— Ешь медленно. Так получается больше.
Она кивнула, уже жуя.
— Я и не могу быстро жевать. У меня опять выпал зуб. Они просто выпадают и все! И даже
