— Боже праведный! — простонал Лебенталь. — Живой заяц!
Теперь они уже все видели его. Он присел на задние лапы, навострив длинные уши, посидел
так несколько секунд и поскакал дальше.
— Хоть бы завернул сюда! — Челюсть Лебенталя затряслась. Он вспомнил о фальшивом
«зайце» Бетке, о сбитой на дороге таксе, за которую он отдал золотой зуб Ломана. — Мы могли
бы его обменять. Мы бы не стали его есть сами. За него можно было бы получить в два, нет — в
два с половиной раза больше требухи.
— Нет, мы бы не стали его менять. Мы бы съели его сами, — заявил Майерхоф.
— Да? А кто бы его зажарил? Или ты собрался его есть сырым? — решительно возразил ему
Лебенталь. — Если отдать его кому-нибудь жарить, то больше его уже никогда не увидишь.
Даже смешно — три недели не вылезать из барака, а потом еще учить других!
Майерхоф был достопримечательностью барака 22. Он три недели пролежал с воспалением
легких и дизентерией, готовясь к смерти. Он так ослаб, что даже не мог говорить. Бергер махнул
на него рукой. И вдруг он всего за несколько дней выздоровел. Он поистине восстал из мертвых.
Агасфер назвал его за это Лазарем. Сегодня он в первый раз выполз из барака. Бергер запретил
ему это делать. Но он все-таки выполз. На нем было пальто Лебенталя, свитер покойного
Бухсбаума и гусарская венгерка, которую кому-то выдали вместо куртки. Намотанный на шею
простреленный стихарь, доставшийся Розену в качестве нижнего белья, заменил Майерхофу
шарф. Все ветераны принимали участие в подготовке его первой вылазки. Они расценивали его
исцеление как общую победу.
— Если он забежит сюда, то обязательно коснется проволоки. Тогда его и жарить не надо
— сам зажарится… — с надеждой в голосе произнес Майерхоф. — Можно было бы его
подтащить какой-нибудь сухой палкой.
Они следили за зверьком, позабыв все на свете. А он скакал себе по бороздам, время от
времени замирая на месте и прислушиваясь.
— Эсэсовцы подстрелят его для себя, — сказал Бергер.
— В него не так-то просто попасть, в такую темень, — возразил 509-й. — Эсэсовцы больше
привыкли попадать в затылок с двух метров.
— Заяц… — медленно проговорил Агасфер. — Какой же у него, интересно, вкус?
— У него вкус зайчатины, — ответил ему Лебенталь. — Вкуснее всего спинка. Надо только
ее нашпиговать кусочками сала. Чтобы она была сочной. И все это — с молочным соусом! Так
ее едят гои
[9]
.
—
А еще лучше — с картофельным пюре, — уточнил Майерхоф.
— Какое еще картофельное пюре? Пюре из каштанов с ежевикой!
— Картофельное пюре лучше! «Каштаны»!.. Это для итальянцев!
Лебенталь сердито уставился на Майерхофа.
— Послушай…
— Что нам заяц? — перебил его Агасфер. — Я считаю: гусь лучше всяких зайцев. Хороший
гусь, начиненный…
— Яблоками…
— Заткнитесь! — не выдержал кто-то сзади. — Вы что, спятили? Это же невыносимо!
Подавшись вперед, они неотрывно следили за зайцем, впившись в него своими глубоко
запрятанными в иссохшихся черепах глазами. В каких-нибудь ста метрах от них скакало по
полю сказочное лакомство, пушистый комок, весом в несколько фунтов. Несколько фунтов мяса,
которое могло бы стать спасением для некоторых из них. Майерхоф ощущал это всеми своими
костями и кишками: для него маленький зверек мог бы стать гарантией того, что после болезни
не наступит осложнение.
