— Да.
Бергер провел тыльной стороной ладони по своим воспаленным глазам. Плечи его
тряслись.
— Ты что? — удивился 509-й. — Плачешь, что ли?
— Нет, я смеюсь. Хочешь верь, хочешь нет, но я смеюсь.
— Смейся на здоровье. Мы здесь все эти годы чертовски мало смеялись.
— Я смеюсь, потому что представил себе лицо Хандке в Цюрихе. Как ты только до этого
додумался, 509-й?
— Не знаю. Можно еще и не до того додуматься, если перед тобой вопрос жизни или
смерти. Главное — что он это проглотил. И пока не кончится война, он ничего не сможет
выяснить. Ему не остается ничего другого, как верить.
— Правильно. — Лицо Бергера снова стало серьезным. — Поэтому с ним надо быть очень
осторожным. Он может опять взбеситься и выкинуть какой-нибудь неожиданный номер. Мы
должны что-нибудь придумать. Лучше всего тебе умереть.
— Умереть? Как? У нас же нет лазарета. Как мы это провернем? Здесь, так сказать,
последняя инстанция.
— Предпоследняя. Ты забыл о крематории.
509-й удивленно вскинул брови. Заглянув в озабоченное лицо Бергера с его вечно
воспаленными глазами, глубоко запрятанными в узеньком черепе, он почувствовал, как внутри у
него всколыхнулась какая-то теплая волна.
— Ты думаешь, это возможно?
— Можно попытаться.
509-й не стал спрашивать Бергера, как тот собирается это делать.
— Мы еще поговорим об этом, — сказал он просто. — А пока время есть. Сегодня я
перепишу на Хандке только две с половиной тысячи франков. Он, конечно, возьмет бумагу и
будет требовать остальные. Значит, я выиграю еще пару дней. А кроме того, у меня остались
двадцать марок Розена.
— А когда и от них ничего не останется?
— До этого еще много чего может произойти. Нужно всегда думать о ближайшей
опасности. О сегодняшней. А завтра — о завтрашней. Все по порядку. Иначе рехнуться можно.
509-й повертел в руках лист бумаги и авторучку. Ручка тускло поблескивала в темноте.
— Странно, — произнес он задумчиво. — Как долго я не держал этого в руках. Бумага и
перо. Когда-то они кормили меня. Смогу ли я еще когда-нибудь вернуться к этому?..
