— У меня есть деньги, — шепнул Розен 509-му. — Возьми их. Я их спрятал, когда нас
пригнали. Держи, здесь сорок марок. Дай их ему. У нас так иногда делали.
Он сунул деньги 509-му в руку. 509-й машинально взял их, пощупал, почти не отдавая себе
отчета в том, что он делает.
— Это не поможет, — сказал он. — Он возьмет их, сунет в карман, а потом сделает то, что
хотел сделать.
— А ты пообещай ему достать еще.
— Где я возьму еще?
— У Лебенталя есть кое-что, — подсказал Бергер. — Лео, у тебя есть что-нибудь?
— Да, у меня есть. Но если мы его приучим к деньгам, он будет приходить каждый день и
требовать еще. Пока не вытащит у нас все. И тогда мы, как говорится, опять окажемся там,
откуда пришли. Только уже без денег.
Все молчали. Никому и в голову не пришло бы осудить Лебенталя за чересчур трезвый
практицизм. Он рассуждал по-деловому, вот и все. Вопрос был предельно ясен: стоило ли
жертвовать крохотным оборотным капиталом Лебенталя только ради нескольких дней отсрочки
для 509-го? Ветераны стали бы тогда получать меньше еды. Может быть, как раз настолько,
чтобы двое-трое, а то и все они отбросили концы. Любой из них не задумываясь отдал бы все,
что у них было, если бы это действительно могло спасти 509-го. Но шансов на спасение у него
почти не было, если Хандке не шутил. Лебенталь был прав. И не стоило рисковать жизнью
целого десятка только ради того, чтобы продлить существование одного-единственного всего
лишь на два-три дня. Это был один из неписанных законов лагеря, неумолимый закон, благодаря
которому они до сих пор были живы. Он был известен им всем. Но в этот раз им не хотелось
подчиняться ему. Они искали выход.
— Прибить бы эту гадину!.. — вздохнул Бухер.
— Чем? — откликнулся Агасфер. — Он в десять раз сильнее нас всех, вместе взятых.
— А если мисками?.. Все вместе, одновременно…
Бухер умолк. Он и сам понимал, что это идиотизм. Эсэсовцы повесили бы человек десять,
если бы затея удалась.
— Где он там? — спросил Бергер.
— Стоит. На том же самом месте.
— Может, забудет?
— А зачем бы он тогда ждал? Он же сказал — подождет до конца ужина.
Мертвая тишина повисла во тьме барака.
— Дай ему хотя бы эти сорок марок, — сказал через некоторое время Розен 509-му. — Они
ведь твои. Я тебе их даю. Тебе одному, понимаешь? Никто не имеет к ним никакого отношения.
— Верно, — подтвердил Лебенталь. — Все правильно.
509-й не отрываясь смотрел в открытую дверь. Он видел темную фигуру Хандке на фоне
серого неба. Что-то подобное он где-то уже видел — темная голова на фоне неба и страшная
опасность. Он никак не мог вспомнить, где. Ему показалось странным, что он не мог решиться.
Он чувствовал, как внутри у него, откуда-то из глубины, медленно поднимается мутное,
бесформенное облако — сопротивление, нежелание унижаться перед Хандке. Раньше он
никогда не испытывал этого чувства. Раньше в таких случаях всегда был только страх.
— Иди, — подтолкнул его Розен. — Отдай ему деньги и пообещай достать еще.
509-й медлил. Он перестал понимать сам себя. Он знал, что если Хандке действительно
решил его угробить, то никакие подкупы уже не помогут. Такое в лагере случалось нередко: те,
кого хотели купить, соглашались и брали у заключенного деньги или ценности, а потом
отправляли его на тот свет, чтобы он не проболтался. Но день жизни — это день жизни, и за
