Но дождя в эту ночь почти не было. Гроза шла стороной, потом словно разделилась на
части, и долгое время казалось, будто несколько великанов мечут друг в друга от горизонта к
горизонту длинные сверкающие ножи. «Две недели…» — думал 509-й, глядя, как вспыхивает и
гаснет пейзаж по ту сторону колючей проволоки. Ему казалось, будто он чем-то похож на тот,
другой мир, который в последние дни незаметно подступал все ближе и ближе, как бы вырастая
из безымянной, ничейной земли похороненных надежд, и который теперь приник к колючей
проволоке, затаился и ждал, пропахший дождями и сыростью полей, разрушением и пожарами,
но вместе с тем цветением и ростом, деревьями и травой. Он чувствовал, как молнии проходят
через него, прежде чем осветить этот мир, и как одновременно с ними слабо проступает во тьме
образ его потерянного прошлого, бледный, далекий, чужой и недосягаемый. Его знобило в эту
теплую ночь. Такой уверенности, какую он хотел выказать Бергеру, у него не было. Он снова мог
вспоминать прошлое, и ему казалось, что это много, и он был взволнован этим, но было ли этого
достаточно, после стольких лет, проведенных здесь в лагере, он не знал. Слишком много смерти
стояло между «раньше» и «теперь». Он знал только одно: жить — значит, выбраться из лагеря, а
все, что должно наступить потом, казалось огромным, расплывчатым, зыбким облаком, сквозь
которое он ничего не мог разобрать. Левинский мог. Но он мыслил, как член партии. Партия
вновь примет его в свое лоно, он вновь станет ее частью, и этого ему было достаточно. «Что же
это могло бы быть? — думал 509-й. — Что же это такое, что еще зовет куда-то, если не считать
примитивной жажды жизни? Месть? Но этого было бы слишком мало. Месть — это лишь часть
той черной полосы жизни, которая должна остаться позади, а что дальше?» На лицо упало
несколько теплых капель — словно слезы, взявшиеся ниоткуда. У кого они еще остались, слезы?
Они давно уже перегорели, пересохли, как колодец в степи. И лишь немая боль — мучительный
распад чего-то, что давно уже должно было обратиться в ничто, в прах, — изредка напоминала о
том, что еще оставалось нечто, что можно было потерять. Термометр, давно уже упавший до
точки замерзания чувств, когда о том, что мороз стал сильнее, узнаешь, только увидев почти
безболезненно отвалившийся отмороженный палец.
Глухие раскаты грома почти не смолкали, молнии вспыхивали все чаще, и в этой пляске
света, поглотившего все тени, был отчетливо виден холм напротив — далекий домик с садом.
«Бухер… — подумал 509-й. — Бухер еще не все потерял. Он молод, у него есть Рут. Которая
выйдет отсюда вместе с ним. Но надолго ли это все? Хотя — кто сегодня думает об этом? Кому
придет в голову требовать гарантий? Да и кто их может дать?!»
509-й откинулся назад. «Что за вздор лезет мне в голову? — думал он. — Это Бергер
заразил меня. Мы просто устали». Он дышал медленно, и сквозь вонь барака ему чудился запах
весны и цветения. Весна каждый раз возвращалась, каждый год, с ласточками и цветами, ей не
было никакого дела ни до войны, ни до смерти, ни до печали, ни до чьих-то надежд. Она
возвращалась. Она и сейчас была здесь. И этого достаточно.
Он притворил дверь и пополз в свой угол. Молнии сверкали всю ночь; в разбитые окна
падал призрачный свет, и барак казался кораблем, бесшумно скользящим по волнам подземной
реки, кораблем с мертвецами, которые еще дышали по воле какой-то темной магии, а то и вовсе
не желали признавать себя погибшими.
