Глава восемнадцатая
Утром над лагерем сплошным ковром повис туман. Он скрыл пулеметные вышки и
палисады. Некоторое время казалось, будто концентрационного лагеря больше не существует,
будто ограждения незаметно растворились в тумане, плавно перешли в мягкую, зыбкую свободу
и стоит только пойти вперед, как тут же убедишься в том, что колючей проволоки нет.
Потом раздался вой сирен, а вскоре послышались первые взрывы. Эти звуки мягко выплыли
из ниоткуда. Они, казалось, не имели ни начала, ни направления. Они одинаково могли
родиться в городе, как и в небе или где-то за горизонтом. Они рассыпались вокруг, словно
глухие раскаты грома, возвещающего о каких-то далеких грозах, и в молочно-серой, ватной
бесконечности, обступившей лагерь, звуки эти не внушали опасений.
Обитатели барака 22 устало сидели на своих нарах или в проходах. Они почти не спали, а в
голове у них мутилось от голода: вечером им выдали только жидкую баланду. На бомбежку они
почти не обратили внимания. Им это было уже хорошо знакомо. Это тоже стало частью их
существования. Никто из них не был готов к тому, что вой начал вдруг с угрожающей скоростью
усиливаться, а потом его оборвал чудовищный взрыв.
Барак закачался, как при землетрясении. Сквозь гулкий, как рев прибоя, грохот взрыва
послышался звон разбитых стекол.
— Они бомбят нас! Они бомбят нас! — крикнул кто-то. — Выпустите меня отсюда!
Выпустите меня!
Началась паника. Люди посыпались с нар; многие, пытаясь спуститься вниз, зацеплялись за
соседей с нижних ярусов и падали вместе с ними в непроходимые джунгли человеческих рук и
ног. Во все стороны сыпались удары невесомых, высохших кулаков, поблескивали оскаленные
зубы, а в глубоких, черных глазницах застыл ужас. Зрелище это казалось еще более
неестественным оттого, что было немым: пронзительный вой летящих бомб и захлебывающийся
лай зенитных орудий полностью заглушили шум в бараке. Раскрытые рты кричали беззвучно,
словно страх лишил людей их голосов.
Еще один взрыв потряс землю. Паника достигла своего апогея и превратилась во всеобщее
бегство. Одни, которые еще могли ходить, заполнили все проходы и лезли по головам друг друга
к выходу; другие безучастно лежали на своих нарах и смотрели на своих бесшумно
жестикулирующих товарищей, словно были зрителями пантомимы, которая их совсем не
касалась.
— Закройте дверь! — крикнул Бергер.
Но было уже поздно. Дверь распахнулась, и первая куча скелетов высыпалась в туман. За
ней повалили другие. Ветераны, забившись в угол, держались друг за друга, чтобы их не унесло
безумным потоком наружу.
— Стой! — кричал Бергер. — Часовые откроют огонь!
Бегство продолжалось.
— Ложись! — скомандовал Левинский. Он, несмотря на угрозы Хандке, провел ночь в 22-м
блоке. Для него это было безопаснее, чем оставаться в рабочем лагере; за день до этого
спецгруппа эсэсовцев — Штайнбреннер, Бройер и Ниманн — накрыла и отвела в крематорий
четверых политических, фамилии которых начинались на буквы «Т» и «К». На счастье поиск
шел по бюрократическому принципу. Левинский не стал дожидаться, пока очередь дойдет до
буквы «Л». — Ложись на землю! Они будут стрелять!
— Выходим! Пусть в этой мышеловке остается, кто хочет!
Снаружи сквозь грохот и вой уже затрещали первые выстрелы.
