— Одну ночь можно потерпеть.
— Потерпят. Никто из них не горит желанием случайно попасть в эту партию. — Вебер
рассмеялся. — Они будут шарахаться от балканцев, как от холеры.
Нойбауер тоже чуть заметно ухмыльнулся. Ему нравилось, что его заключенные не желали
расставаться с лагерем.
— Надо поставить часовых, — сказал он. — Иначе новенькие забьются в бараки, и тогда с
ними хлопот не оберешься.
Вебер покачал головой.
— Об этом позаботятся те, кто в бараках. Они сообразят, что если мы не досчитаемся
новеньких, то можем просто послать кого-нибудь из них, чтобы сошлось число.
— Хорошо. Назначьте кого-нибудь из наших и дайте им в помощь побольше капо и людей
из лагерной полиции, в качестве часовых. И прикажите закрыть на ночь бараки в Малом лагере.
Светомаскировку мы нарушать не можем, так что придется обойтись без прожекторов.
Ползущая сквозь сумерки колонна была похожа на стаю больных усталых птиц, которые
уже не в силах были летать. Они едва волочили по земле заплетающиеся ноги, шатаясь из
стороны в сторону, и если кто-нибудь падал, задние ряды шли прямо по нему, даже не замечая
этого.
— Закрыть двери! — скомандовал шарфюрер, которому было поручено блокировать Малый
лагерь. — Всем сидеть в бараках! Кто высунется, получит пулю!
Толпу загнали на плац, расположенный между бараками. Она медленно растеклась, словно
лужа, в разные стороны; несколько человек в изнеможении опустились на землю, к ним
присоединились другие; этот неподвижный островок посреди текущей людской массы быстро
разрастался, и вскоре все до единого лежали на плацу, и вечер бесшумно спустился на них,
словно медленный дождь из пепла.
Они спали. Но голоса их не смолкали. То там, то здесь, вспорхнув, как испуганные птицы,
из снов и тяжелых кошмаров, они вонзались в ночь, чужие, гортанные, порой сливаясь в один
протяжный, жалобный стон, и этот стон глухо бился о стены бараков, словно волны людского
горя о неприступный ковчег спасенных.
В бараках всю ночь не могли уснуть. Эти звуки рвали душу на части, и уже через два-три
часа многие, не выдержав, впали в истерику. Их крики услышали на плацу, и жалобный вой стал
нарастать, в свою очередь усиливая вопли беснующихся в бараках. Этот жуткий, средневековый
антифон
[14]
вскоре заглушил грохот прикладов, обрушившихся на стены бараков, выстрелы и
перестук дубинок — то приглушенный, когда удары ложились на спины, то более звонкий, когда
дубинки плясали по черепам.
Постепенно стало тише. Кричавших в бараках усмирили их товарищи, а толпу на плацу
наконец одолел свинцовый сон изнеможения. Одни дубинки вряд ли заставили бы их замолчать:
они уже почти не чувствовали ударов. Причитания, которые теперь были похожи на вздохи
ветра, не затихали до самого утра.
Ветераны долго слушали эти звуки. Они слушали и содрогались от мысли, что и с ними
может произойти то же самое. Внешне они почти ничем не отличались от людей, лежавших на
плацу, и все же — спрессованные, как опилки в этих привезенных из Польши бараках для
обреченных, посреди вони и смерти, посреди стен, испещренных прощальными иероглифами
умирающих, корчась от боли из-за невозможности сходить в уборную, — они чувствовали себя
счастливыми перед лицом этого безграничного чужого горя; бараки вдруг стали для них
олицетворением родины, безопасности, и это казалось им самым страшным из всего, что они
видели и испытали раньше…
