дороге. Толпа двинулась вслед. К бочке со всех сторон через плечи охранников тянулись руки.
Они пытались проскользнуть и под мышками.
Вдруг кто-то из стонущей, беснующейся кучи людей заметил вторую, стоявшую поодаль
бочку. Он ринулся к ней, качаясь на ходу, словно пьяница с какой-нибудь карикатуры. За ним
поплелись другие. Но Вебер на этот раз был начеку: полевая кухня, окруженная дюжими
охранниками, сразу же тронулась с места.
Толпа бросилась вслед. Лишь несколько человек замешкались у бочки с кофе. Они скребли
ладонями ее стенки и слизывали с них теплую влагу. Человек тридцать, которые так и не смогли
подняться, остались лежать на плацу.
— Тащите их за ними, — велел Вебер. — И перекройте дорогу, чтобы они не могли
вернуться обратно.
Плац был покрыт человеческой грязью. Но он на целую ночь стал местом привала. Это
много значило. У Вебера был большой опыт. Он знал, что толпа, оправившись от приступа
голодного безумия, обязательно хлынет обратно, подобно тому как волна, плеснув на берег,
откатывается назад.
Охранники погнали отставших вперед. Одновременно они тащили мертвых и умирающих.
Трупов было всего семь. Последние пятьсот человек оказались самыми живучими.
У выхода из Малого лагеря несколько человек вдруг бросились бежать обратно. Охранники,
возившиеся с мертвыми и умирающими, не могли за ними поспеть. Трое евреев, самых крепких,
добежали до бараков и стали рваться то в один, то в другой блок. Наконец, им удалось открыть
дверь 22-го блока. Они забрались внутрь.
— Стой! — крикнул Вебер, когда охранники пустились за ними в погоню. — Все ко мне!
Этих троих мы заберем позже. А сейчас — смотреть в оба! Остальные возвращаются.
Толпа двигалась по дороге обратно. Котел с пищей опустел, и когда людей попытались
построить в колонну для отправки на станцию, они повернули назад. Но теперь это были уже
совсем другие люди. До этого они были чем-то похожим на монолит — все вместе, по ту
сторону отчаяния, и это дало им какую-то тупую силу. Теперь же вновь разбуженный голод,
пища и движение отшвырнули их в прежнее состояние, и души их, как паруса, вновь
наполнились ветром отчаяния и страха, они вновь лишились силы и разума и превратились из
однородной массы во множество отдельных существ, каждое со своим собственным остатком
жизни, — дичь, которую можно было брать голыми руками. В довершение ко всему они уже не
лежали на земле, тесно прижавшись друг к другу. У них не было больше никаких козырей. Они
опять обрели способность чувствовать голод и боль. Они опять начали выполнять команды.
Часть из них перехватили еще у полевой кухни, еще часть — по пути в Малый лагерь;
оставшихся встретил Вебер со своей командой. Они не били по головам. Только по туловищу.
Наконец, в бесформенной толпе начали вырисовываться отдельные группы, готовые к маршу.
Люди покорно, словно на них нашел какой-то столбняк, стояли в строю, держась друг за друга,
чтобы не упасть. Умирающих рассовали между теми, кто еще крепко держался на ногах.
Издалека этот строй можно было бы принять за веселое сборище пьяных гуляк. Несколько
человек вдруг запели. Подняв голову и глядя куда-то в одну точку они крепко держали друг друга
и пели. Их было немного, и песня получилась жидкой и отрывистой. Колонна двинулась через
большой аппель-плац мимо построенных на утренний развод рабочих команд к лагерным
воротам.
— Что это они поют? — спросил Вернер.
— Песню для усопших.
Три беглеца притаились в бараке 22. Они протиснулись как можно дальше, вглубь барака.
