Утром они проснулись от множества тихих, чужих голосов. Было еще темно. Причитания
смолкли. Зато теперь кто-то скребся снаружи, царапал стены барака. Казалось, будто в них
вгрызаются сотни крыс, стараясь проникнуть внутрь. Вначале скребли негромко, вкрадчиво,
затем все настойчивее, и наконец, начали осторожно стучать в двери, в стены, послышались
голоса, заискивающие, просительные, срывающиеся от предсмертного страха: на разных,
непонятных языках люди с плаца просили впустить их.
Они молили укрывшихся в ковчеге отворить дверь и спасти их от потопа. Они уже не
кричали, почти смирившись со своей участью, они затаились в темноте, под стенами и окнами,
и тихо просили, поглаживали деревянные стены или скребли их ногтями и просили мягкими,
темными голосами.
— Что они говорят? — спросил Бухер.
— Они просят, чтобы мы впустили их, ради их матерей, ради… — Агасфер смолк, не
договорив. Он плакал.
— Мы не можем, — сказал Бергер.
— Да, я знаю…
Через полчаса поступил приказ отправляться. На плацу раздались первые команды. В ответ
послышались громкие причитания. Команды становились все громче и злобнее.
— Ты что-нибудь видишь, Бухер? — спросил Бергер. Они примостились у маленького
окошка на самом верхнем ярусе.
— Да. Они не хотят. Отказываются.
— Встать! — кричали на плацу. — Строиться! Становись на перекличку!
Евреи не вставали. Распластавшись на земле, они полными ужаса глазами смотрели на
охранников или закрывали руками головы.
— Встать! — орал Хандке. — Живо! Подымайтесь, твари вонючие! Или вас подбодрить? А
ну пошли отсюда!
«Подбадривание» не помогало. Пятьсот измученных тварей, низведенных до животного
уровня только за то, что они иначе молились Богу, чем их мучители, больше не реагировали на
крики, брань и побои. Они отказывались вставать, они словно пытались обнять землю, они
отчаянно цеплялись за нее: для них не было сейчас ничего желаннее этой несчастной,
загаженной земли — земли концентрационного лагеря; эта земля означала для них рай,
спасение. Они знали, куда их везут. На этапе, пока они находились в движении, они, отдавшись
силе инерции, тупо исполняли все команды. Но когда наступила внезапная задержка, они,
немного придя в себя, так же тупо отказывались куда-либо идти или ехать.
Надсмотрщики растерялись. У них был приказ: бить аккуратно, не насмерть. А это было не
так-то просто. Начальство, отдавшее приказ, руководствовалось простыми, чисто
бюрократическими соображениями: эти чужие заключенные не были официально переведены в
Меллерн, значит, должны покинуть его по возможности в полном составе.
Показалась еще целая группа эсэсовцев. 509-му, которые в это время находился в 20-м
бараке, даже удалось разглядеть среди них Вебера. Он остановился у входа в Малый лагерь, в
своих элегантных, начищенных до блеска сапогах, и отдал какое-то распоряжение. Солдаты
изготовились к стрельбе и дали залп поверх лежащей толпы, над самыми головами. Вебер стоял
у ворот, широко расставив ноги и упершись руками в бока. Он рассчитывал на то, что евреи
после первых же выстрелов вскочат на ноги.
Они не сделали этого. Никакие угрозы давно уже на них не действовали. Они по-прежнему
лежали на земле. Они не желали покидать этот плац. Они вряд ли сдвинулись бы с места, даже
если бы стреляли прямо в них.
Вебер побагровел.
